Вадим Волобуев - Боги грядущего

— Зови, — сказал он едва слышно.

Отодвинул от себя полупустое блюдо, вытер руки о расшитый разноцветными нитями нательник и сплел пальцы, облокотившись на колени.

Чадник ступил внутрь, скинул колпак, воздел ладони к потолку.

— Страшная, страшная весть, господин! В самое сердце она поразила меня. О небеса, как вы немилосердны к нам!

Хворост смотрел на него, не мигая. Снег таял на подбитых кожей ходунах Чадника, льдисто мерцал. Старик промолвил:

— Тихо ты. Тут он. Спит.

Гость, осекшись, подошел к нему, не развязывая песцовый меховик, проговорил вполголоса:

— Господин, нет слов, чтобы выразить мою скорбь. Позволишь ли преподнести тебе подарок, чтобы хоть немного развеять твою печаль? Я хотел сделать его на прощание, ведь завтра отбываю по делам, но теперь одарю тебя, чтобы хоть немного утешить в твоей грусти.

Хворост поднял на него лицо. Под отекшими глазами бились живчики.

— Что ты хотел мне подарить, Чадник?

Тот отступил на шаг, изогнулся в приглашающем жесте, словно встречал его в своем жилище, и произнес:

— Великодушный господин, хлопни в ладоши, и мои слуги внесут тебе рулоны нежнейшей ангоры, мягкого мохера и редчайшего кашемира. А еще два короба вкуснейшей морской соли и три кувшина дивного южного вина.

— На дворе ждут? — спросил Хворост.

— За оградой, господин. Только хлопни в ладоши. — Он снова приблизился, наклонился к облезлому старческому уху. — И еще один, особенный подарок. — Потными руками развязал тесемки на меховике и извлек из-за пазухи золотой перстень с большим квадратным изумрудом, украшенным насечкой в виде птицы с поднятыми крылами. Хворост отшатнулся, выставил ладонь, отстраняясь от подарка.

— В уме ли ты? — каркнул он. — Или забыл, как вождь говорит об оберегах и реликвиях? Убери, спрячь, чтоб глаза мои не видели. Кому вздумал предлагать такое! Мне, карающей деснице великого вождя!..

— Нет-нет, господин, это — не оберег и не реликвия. Это — знак властелина, который носят большие люди в южных землях, за Небесными горами. Обладать этим перстнем считается великой честью.

Старик, нахмурившись, глядел на искрящийся в свете костра изумруд — казалось, птица машет крылами и разевает клюв. Изогнутый лик Хвороста, колыхаясь, отражался в сияющей позолоте.

— Ну ладно, коли так, — пробурчал он.

Приняв из рук гостя драгоценный подарок, он покрутил его в пальцах и сжал в кулаке.

— Его носят на пальце, господин, — с вежливой улыбкой пояснил гость.

— За подарок благодарствую, — сказал Хворост. — Повешу на шею. На пальцах пускай южане носят. У нас другой обычай. — Он хлопнул в ладоши, сказал явившемуся слуге: — Там за плетнем ждут люди с грузом. Проводи их в кладовку. — Тяжело поднялся, опершись о стол (тот аж скрипнул под ладонью), произнес, кладя руку на плечо гостю: — Не взыщи, если не стану выказывать бурной радости. Сам понимаешь, тяжко на сердце. Вот говорю с тобой, а у самого лицо сына стоит перед глазами. Нескоро еще оклемаюсь. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Заодно уж… раз зашел… Спросить тебя хочу. — Старик вздохнул, превозмогая себя. Ах, до чего же трудно было сейчас говорить о делах! — Нам грамотеи надобны. Для устава. И для даней. Так ты бы дал писаря. Мы бы облагодетельствовали богато. Вождь хотел с тобой потолковать, но уж коли зашел ко мне…

Чадник всплеснул короткими ручонками.

— Желание господина — закон для меня.

— Вот и ладно. Вот и хорошо. Счастливой дороги тебе, Чадник. Да споспешествует тебе Наука.

Гость, кивая, забормотал что-то о глубокой признательности, желал старику долгих зим и многих внуков, наконец, шагнул к двери.

Хворост снова опустился на табурет, подумал и вдруг заявил:

— И вот еще что. Напоследок хочу тебе сказать. Много недругов у тебя здесь. Сейчас сидел у вождя, еле отбил тебя — так наскакивали. А главный недруг знаешь кто? Лучина. Слыхал, спор у тебя с ним, несогласие. Так совет дам: не отступайся. Хоть грозить тебе будет, бородой трясти, не бери это в голову: он нынче слаб, вождь к нему неблагосклонен. Да и я всегда заступлюсь. Так-то.

Чадник, замерев, слушал его, тискал соболиные рукавицы. Потом воскликнул:

— Ах, господин, ты истинно мой дух-охранитель! Во всех землях, куда заснет меня судьба, поведаю о твоем великом уме и милостях, коими оделяешь ты нас, гостей. — Он опять начал было разливаться в славословиях, но Хворост лишь махнул рукой.

— Ладно, ступай. А то сына разбудишь.

И гость вышел, нахлобучив бахромистый колпак. А старик так и остался сидеть, слепо таращась в устланный ветками лиственниц пол, одолеваемый злостью и досадой. «Может, хоть так его сковырнем? — думал он о Лучине. — Любит его вождь. Несмотря ни на что — любит. Потому что — родич. Потому что последний. Вот и держится, прощает ему все. Любую подлость и наглость прощает. Ну ничего, вода камень точит. И Лучину одолеем. Дай только срок».

Глава вторая

Над обгрызенными, сколотыми, как сломанные зубы, стенами древних завывала, лютуя, метель. Гудел в застылых сосновых кронах ветер-пугач, и звенели обледенелые после запоздалой ростепели ветви лозняка. По многослойному, закаменевшему от долгой стужи слуду волнами перекатывались пушистые серые сугробы. Промерзлая чуть не до дна река терялась под толстым снежным покровом как залихорадившее дитя под медвежьей шкурой. В редкие мгновения, когда метель опадала, сквозь крутящуюся серую муть проглядывали едва заметные черные островки рощиц, сверху похожие на расплывающуюся по воде угольную пыль. Мохнатыми остроголовыми великанами темнели в снежной мгле тесно сгрудившиеся на вершине холма жилища, и невыносимо тоскливо мычали коровы, много дней не покидавшие пропитанных мочой и навозом хлевов.

Прикрываясь от пронизывающего ветра стоячей, ледяной шкурой (нарочно облили ее водой, чтоб не складывалась), Хладовик-Бегун жался к мечущемуся по земле костру, тянулся к нему обветренным, белым лицом, тщетно пытаясь уловить хоть слабое тепло. Метель обтекала шкуру с боков, сжимала костер с двух сторон, вколачивала огонь в черную мерзлую почву. Хладовик тер рукавицами стынущие щеки, кричал товарищу, что следил со снежной насыпи за местностью:

— Стладзь, замизднишь! Кто тщас тся попрет? Така заверуха! Вильки, радзве тщо.

Товарищ его, длиннобородый горбоносый уроженец Черного берега, опершись ладонями о верхушки частокола, латавшего прорехи меж каменных стен, смотрел вдаль. Снежинки цеплялись за его трепещущую на ветру бороду, оседали на густых сросшихся бровях.

— Обредзатселя душ видзишь ли? — веселился Хладовик.

— Ухи зараз комусь оборве, — хмуро откликнулся бородач.

И Хладовик прошептал, отгоняя от лица злых духов:

— Тсвяты, тсвяты. — А потом прижал ладонью меховик к телу, чтоб почувствовать висящий на шее оберег — подарок бабки в день получения мужского имени. Запретная вещь! Вождь узнает — не поздоровится воину. Но Хладовик не хотел с ним расставаться, слишком дорог был ему оберег. Последняя память о семье.