Вадим Волобуев - Боги грядущего

Он вошел к старику без оклика, отодвинул тяжелый медвежий полог, ступил в темную, пропахшую дымом и потом шкурницу. В сумраке что-то задвигалось и застонало, от тлеющего костра призраком отделилась фигура.

— Кто тут? — спросил голос старика.

— Я. Не узнал что ль?

Перед Головней выросло зверски оскаленное лицо слуги. Тот поступил к нему почти вплотную, таращился на вошедшего, едва не касаясь свернутым носом. Из полумрака выплыла кроваво-алая головешка. Вождь увидел его лицо — щербатое, со вздувшимся шрамом на левой щеке. Головня скинул колпак. Отодвинув слугу, шагнул к теплому очагу. Хворост, видно, дремал — мерцающие глаза сонно моргали, скрюченные пальцы растерянно подтягивали к горлу замызганное толстое покрывало из шерсти южных зверей. Чуть дальше, у самой стены, Головня увидел сидящего сына. Отросшие патлы отпрыска опускались до плеч, прикрывали обрубки ушей, безносое и безбородое лицо смахивало на освежеванный череп. Головня быстро отвел от него взгляд, посмотрел на старика.

— Поговорить пришел.

Тот, скинув покрывало, прытко поднялся, сказал слуге:

— Слетай за молоком.

Слуга сорвал с крюка у входа меховик и, не надевая его, выскользнул наружу.

Уродец-сын завозился в полумраке, начал стучать какими-то горшками. Хворост сообщил Головне:

— Прости, великий вождь. Не ждали тебя. Уж чем богаты… — И сказал сыну: — Ну давай, метай сюда все, что есть.

— Оставь, старик, — раздраженно сказал вождь. — Не за тем я здесь. — Он опустился возле тлеющих угольев, снял пушистые варежки, протянул ладони к теплу.

Хворост, не сводя с него взгляда, медленно опустился на шкуру. Сложил руки на животе, смотрел, не мигая. «А левое веко-то у него полузакрыто, — подумал Головня. — Раньше не замечал. Дряхлеет». Сын Хвороста тоже затих, откинулся к стене, подтянул колени к груди, обхватив их руками.

— Больную скотину всю сжег? — спросил Головня, не зная, с чего начать.

— Как ты приказал, великий вождь!

— Добро, — кивнул Головня.

И опять вспомнил про Лучину — как тот изумлялся, не желая предавать огню зараженные туши. «Да где такое видано, Головня? Раньше ели без вопросов, а сейчас вдруг… Не пойму я. А если вся скотина перемрет — что тогда? Котлы есть, ледники есть… К чему палить-то? Разделать, проварить как следует, да и дело с концом. Впервой, что ли? Мой отец, помню, никогда моровое мясо не жег: одевал рукавицы и давай рубать! А потом в котел. Хочешь, сам сделаю? У меня вся зараза выйдет, ни крошки не останется…». А воины — Головня хорошо запомнил это — стояли вокруг и ждали, чем закончится спор вождя и начальника. Мало им было приказа повелителя — они ждали подтверждения от Лучины! Ну чем не крамола? «И он, он тоже, — с ожесточением думал Головня. — Тоже ненавидит меня. Замысливает злое».

Вернулся слуга, приволок кус замерзшего молока. Вперся, отодвинув плечом полог. Головня рявкнул:

— Пошел вон.

Тот застыл, хлопая слипшимися от мороза ресницами. Бросил взгляд на Хвороста, затем, пятясь, вышел из жилища.

Головня сказал старику:

— Не забудь писарей наградить. Нам с гостями ссориться ни к чему. И чтоб кормили от пуза! Ты учеников им нашел ли? Как дело закончится, хочу, чтоб на каждого хотя б по одному грамотею было.

— Все сделал, великий вождь.

— Молодец, старик. Что там с ледниками? Сколько уже вырыли? Гляди, если в осаде голод начнется, с тебя первый спрос.

Он сыпал вопросами, делая вид, что проверяет исполнительность помощника, а на деле пытался унять скребущую тревогу. Хворост старательно отвечал: про ледники и стрелы, про дрова и шкуры, про писарей и сани. Головня слушал краем уха, не вдумываясь в сказанное. Потом, прерывая старика, вдруг спросил:

— Готов ли ты за меня жизнь отдать, старик?

Тот осекся, сглотнул.

— Всем сердцем, великий вождь! Прикажи — и пойду на смерть.

Головня усмехнулся, не разжимая зубов, куснул ноготь на большом пальце.

— Верю тебе. Тебе, единственному, верю. Вижу, как стараешься, как сил не жалеешь ради общего блага. И сыновья у тебя достойные, один другого лучше. — Он глянул на изуродованного Пара. — Не унывай, парень. Уши, нос, борода — все пустяки. Главное — руки-ноги целы и голова на плечах. Найдем тебе красавицу, будешь ее любить, детей с нею рожать. А если заартачится — высеку нещадно. Любую, какую выберешь, тебе отдам — за муку, что ради народа принял, за рвение твое и верность.

Тот молчал, только лупал глазами-дырами на безволосом лице. Старик схватил случившуюся под рукой кружку, швырнул ею в сына.

— Благодари вождя, бестолочь.

Пар пробормотал, потирая ушибленный лоб:

— Благодарю тебя, великий вождь.

Старик торопливо заговорил:

— Ты не смотри, что он не скор на ответ, великий вождь. Угнетен умом от страданий, скорбит тяжко. Оклемается — еще лучше прежнего будет. Уж я-то знаю, великий вождь.

— Ладно, ладно, — прервал его Головня. — Понимаю. Второй-то не подведет? Ежели запоздает — туго нам будет.

— Да уж извернется, свое дело сделает, — заверил его Хворост.

Головня опять задумался, потеребил нижнюю губу.

— На него вся надежда, — промолвил он. — Иногда сомнение грызет — не сплоховал ли я, послав его со зверолюдьми? Они ведь, зверолюди эти, Науки не знают, идут за человеком как псы неразумные. Сейчас вот за старшим твоим пошли, покорились его воле, а завтра, может, сами же его и растерзают, а?

— Сам говоришь — псы неразумные, — ответил Хворост. — Где это видано, чтобы собаки погонщика драли?

— Твоя правда, старик. Еще иное меня гложет: не напрасно ли забрался я сюда, в мертвое место? Оно ведь истинно мертвое — все кровью народа полито. Сам помнишь о том. Роковое место. Проклятое. Эвон за южным склоном все луга в могилах. Вот и думаю — не проклят ли я? А потом вспоминаю: ведь не сам, не по своему почину сюда пошел, а по совету Чадника. Он говорил: пришельцы в чистом поле сильны, а приступать к каменным стенам у них охоты нет. Вот и ушел. Подумал: уж Чадник-то этих сволочей знает, плохого не присоветует. Теперь вот в сомнениях. Не дал ли маху? Что скажешь, старик?

— Скажу то, что уже говорил тебе, великий вождь. Я гостю верю, он много добра принес. С чего бы теперь нас губить? Даже и ныне, когда нет его с нами, помогает — грамотеи его работают, не покладая рук. Стал бы он нас под громовые палки подводить, когда сам же людьми поделился? Да и с чего бы? Не ссорились мы с ним, наоборот, даем все, что просит. Свою же выгоду потеряет. И, воля твоя, великий вождь, а только кроме разума еще и чувство мне подсказывает: друг он нам. Горячий искренний друг. А подарки какие сделал! Тебе — серебряную уздечку и шелковый потник для лошади, мне — золотой перстень с чудесной птицей. Ничего ему для нас не жалко. Все готов отдать, хоть и наговаривают иные, будто лишь о своей корысти печется.