Вадим Волобуев - Боги грядущего

Он замолчал, прикусив верхнюю губу, засопел, вспоминая покойную жену. Хворост чуть не крякнул с досады — опять Лучина уцелел. Ничто его не берет, сволочь такую — ни близость к крамольникам, ни препирательства с гостями. Точно заговоренный он. А может, и впрямь заговоренный?

Заелозив на табурете, старик скрипуче произнес:

— У меня тут мысль родилась, великий вождь. Думаю, ежели по всем общинам подать разверстать — к примеру, по три пятка соболиных шкурок с жилища — порядка-то больше станет. И людей освободим. Заодно неплохо бы утвердить место сбора. Пусть-ка общинники сами везут пушнину сюда. А нам тогда заботы — раз в пяток зим опись проводить: сколько где жилищ.

Головня поднял на него проясневший взор. Моргнул, соображая.

— Дело говоришь! Только где грамотеев-то взять? Отцовых отпрысков привлекать не позволю — пусть гниют в земле.

— А у гостей и взять. У того же Чадника. Я знаю, у него писаря есть бойкие, мигом сладят.

Вождь расплылся в счастливой улыбке. Протянув руки, отлепился от узкого скошенного подоконника, подошел к старику, обнял его, с чувством поцеловав в лысоватую макушку.

— Ну голова! Ну голова!

Старик смиренно возвел очи горе.

— Все во имя Науки и твоего благополучия, великий вождь.

— С писарями-то ты здорово сообразил! — сказал Головня, в волнении меряя шагами жилище. — Так просто их Чадник, конечно, не отдаст, заупрямится. Ну ничего, уломаю я его. Никуда он, голубчик, не денется. — Вождь аж потер ладони — так был доволен.

А Хворост, куя железо пока горячо, продолжил:

— И вот еще у меня мысля возникла, великий вождь. Уж не прогневайся… Коли донимают тебя жалобщики разными просьбами, отвлекают от великих дел, ты бы поручил сведущим людям составить свод правил, по которым жить следует, да какие кары за какую провинность надлежит применять. Глядишь, и сам бы сбросил оковы с рук, и порядку бы больше стало. Потому как людишки-то дурные — одних рассудишь, другие с тем же самым лезут. А так, ежели нужда будет, грамотей глянет в свод правил да и рассудит по уставу. А ты, великий вождь, будешь с Наукой говорить, пришельцев побеждать, крамолу искоренять — заниматься тем, что достойно твоего величия.

Тут уж не только Головня, а даже Лучина со Штырем уставились на старика с восхищением. Невольно, с опаской, покосился Лучина на Головню — уж не утратил ли тот божественного дара? Не передался ли этот дар старику? А Головня, потерев тонкими пальцами кончик носа, смотрел перед собой невидящим взором и моргал, размышляя. Потом медленно перевел взгляд на Хвороста. Тот был — весь внимание, замер, сложив ладони на тощем животе, только дрожал кончик седой бороды.

— С сего дня, — объявил Головня, — будешь мне первым помощником. А если случится мне куда отъехать, будешь управлять народом как вождь. Так я решил и так будет отныне.

Хворост, поразившись, сполз со стула — подняв ладони, ловил руку вождя, тянулся к ней губами.

— Милость твоя беспредельна, великий вождь.

Тот положил ему ладони на плечи.

— Встань. Негоже первому помощнику вождя скрести коленками пол.

Тот, кряхтя, поднялся и поклонился Головне.

Раскрылась дверь и в избу вошел, пригнувшись, стражник. Вид у него был взъерошенный, глаза таращились как два маленьких блюда.

— Великий вождь, — пролепетал он, — там Пар. Едва жив. Страшно смотреть.

И сразу повисла тишина, точно пало страшное заклятье. Пар, сын Хвороста, начальствовал над отрядом, посланным против Лиштуковых. Никто не ждал его так скоро.

Голос вождя медленно произнес:

— Зови.

И стражник утопал, закрыв дверь. Головня же как стоял, так и застыл недвижимо, весь в напряжении. А старик задрожал нижней челюстью и опустился на табурет, словно у него подломились ноги.

Дверь снова открылась, и внутрь вполз на четвереньках продрогший воин в дырявом меховике, в перевязанных кожаными ремешками ходунах. Полуоторванный колпак его болтался сбоку на одном шнурке. А лицо его — боже, что за лицо! Вместо ушей — два окровавленных клочка болтающейся кожицы, а вместо носа — черная хрящевая дыра. Голый подбородок багровел едва зажившим ожогом.

— О великий вождь, — прохрипел он, но тут руки его подогнулись, и он хряпнулся лицом в дощатый пол.

— Ч-что? Что случилось? — срывающимся голосом крикнул Головня, подступая к нему. — Говори, ну!

Воин издыхающей рыбой шевелился у его ног. Лучина и Штырь сорвались с места, подбежали к нему, подняли. Тот воззрился на вождя страшной безносой рожей, завращал ввалившимися черными глазами. Обожженный подбородок алел вздувшимися шрамами. Из глотки излился хрип:

— Перебили… всех… до единого…

Хворост тоже вскочил, просеменил к нему, крикнул в лицо:

— Сынок! Сынок! Кто это? Кто сделал? О горе!

Зрачки воина скатились вниз, к самому краю глаз — словно две большие икринки в молоке. Выдавил:

— Ог-гонек… паскуда…

Старик вцепился в свои волосья, заорал, мечась по жилищу. Дверь снова распахнулась, внутрь ворвались три стражника с обнаженными ножами. Сгрудившись у входа, растерянно уставились на происходящее, не зная, от кого защищать любимого вождя. Головня рявкнул:

— Пошли прочь!

Стражников вымело из комнаты.

Пар же гудел больным голосом, слепо перекатывая голову по плечам:

— Нарочно… жизнь оставил… чтоб сообщил. Огонек… сказал, скоро придет… Уши мне резал… и нос… собака… насмехался…

— Что еще сказал? — выкрикнул вождь, вцепившись пальцами в плечи воина.

— Сказал… самолично тебя… убьет… великий вождь… просил передать…

— Он мне это передал? Мне? Он? — Головня, забывшись, тряс воина за плечи, а тот, закатив глаза, начал проседать в руках державших его.

Старик, забывшись, подбежал к двери, распахнул ее, крикнул Штырю и Лучине, оборачиваясь:

— Ко мне в сани его! Живо!

Те посмотрели на вождя. Головня кивнул. Впавшего в беспамятство Пара понесли в сани. На том совет и завершился.

Хворост поставил перед собой бронзовую лохань с вяленым мясом и начал быстро есть, роняя на серые куски мяса стариковские слезы. Оранжево сиял раззявленой пастью очаг и коптили по углам лучины, озаряя призрачным светом медно-чеканные поставцы, кованые сундуки с висячими замками, золотистый полог, закрывавший широкое ложе с чугунными завитушками, устланное сермяжными тюфяками, на которых, прикрытый оленьей замшей, спал изуродованный Пар.

Раскрылась дверь, впустив морозную белую хмарь, и слуга тихо произнес, робея:

— К тебе Чадник, господин. Очень просится.

Хворост обернулся к нему, окатил налитым кровью глазом. Просипел:

— Чего ему?

— Очень просится. Говорит, уезжает. Попрощаться…

Старик хотел рявкнуть, выгнать глупца, но передумал: гость был хорошим другом, негоже отказывать ему.