Вадим Волобуев - Боги грядущего

Он поднял глаза от костра и увидел мелькнувшую за краем сенника тень. Подумал — привиделось (до смены далеко, а кому еще в такую погоду вздумается покидать кров?). Протер глаза, смахнув наледь с ресниц, вгляделся. Вьюга скользила по обшарпанным краснокаменным стенам, плясала вокруг утопающих в снегу жилищ, студила нос. «Примерещилось», — решил Хладовик. Открыл было рот, чтоб отпустить еще одну шутку над не в меру ретивым товарищем, но тут тень возникла снова, куда ближе, и уже не исчезала — перла прямо на окоченевшего воина.

— Стуй! — завопил Хладовик, хватаясь за лежащее рядом копье. — Кто тсаков? Стуй!

Напарник его скатился с насыпи, выхватил из-за кожаного пояс топор.

— Стуй! — в третий раз выкрикнул Хладовик, теряя голову от страха.

— Молодец, воин, — донесся до его уха знакомый голос. — Так и кричи каждому, кого увидишь.

Раздвигая снежные завеси, к костру вышел вождь. Глянул на присмиревших бойцов, произнес сурово:

— Из чьего отряда?

— Гаспадзина Атсколыша! — звонко ответил Хладовик, благоговейно цепенея.

Головня ничего не сказал — молча взошел на снежный бугор, вцепился в остро вытесанные верхушки тына, долго всматривался в сквозисто-вертлявое марево пурги. Воины, не шевелясь, наблюдали за ним. Вождь стоял недвижимо, как изваяние, только кобыльим хвостом билась на ветру борода, словно черный мох на лиственнице. Наконец, отлепился от частокола, медленно сошел вниз. Не глядя, прошел меж ними и постепенно растаял в серой крутоверти.

Тут только Хладовик и выдохнул. Сказал товарищу:

— Вождзь — не вождзь? Бутта пшиведзенне како.

— Видма, — согласился бородач. — Магик он, кажды ве о том.

— Магик, — зачарованно повторил Хладовик странное прибрежное слово.

А Головня шел и думал: «Когда же? Когда же начнется? Замучился ждать. Может, и не придут они вовсе? Может, передумали?». Метель задувала ему под колпак, морозила уши. Из воющей неясной стыни выплывали очертания жилищ и хлевов, ветер швырял в лицо запахи навоза и гари; в дрожащих негреющих кругах алого света, опустив головы, сидели дозорные — словно усталые путники, замерзающие в тайге.

Вот оно — то самое место, отнявшее у него жену, любовницу и доверие к людям. Место, залитое кровью его рода. Все здесь знакомое, и все — чужое, враждебное. Даже время теперь было иное: в тот раз все кругом плавилось от зноя, а ныне в уши задувала стужа. Утонувшие в снегу истуканы и глыбы древних переливались блестящей коркой наледи, черные дыры штолен — все в пушистой бахроме снега — холодили сердце тяжким воспоминанием о тщетных поисках железа. Волнистые очертания сугробов в низине — как застывшие серые волны — пригибали к земле памятью о погибших в мятеже. Развалины громадной постройки, в которых он когда-то поставил шкурницу, мучили болью о потерянной любви. Головня не захотел снова селиться в проклятом месте, и руины отвели под коровник: каменщики выровняли по верху осыпающиеся стены, невольники уложили бревенчатую кровлю, разгородили стойла. Бочкообразные пристройки к стенам («башни», как назвал их Штырь) очистили от помета белых куропаток, приспособив под сенники.

Он шел от одного костра к другому, пинал нерадивых, хвалил исполнительных, а мысли назойливым роем кружились вокруг, заставляя вновь и вновь терзаться сомнениями: не совершил ли он ошибки, уйдя в мертвое место? Не оскорбил ли богиню, бросив становище, а с ним — и изваяние, на произвол судьбы? Тревожные думы, как язва в брюхе, не давали усидеть на месте, погнали в пургу проверять дозоры. А еще неотступно донимал страх измены. Смотрел на помощников и думал: «Кто предаст? Этот? Или этот?». В каждом видел крамольника, всех подозревал, и торопился изгнать скверну, пока не нагрянули враги.

Не зная, как унять этот нестерпимый зуд, хотел зайти к Лучине, потолковать. Потом передумал: резок стал Лучина, задирист, будто злобился на вождя или измену вынашивал. Может, и правда вынашивал? Кто его знает. Не мог простить, что казнили помощника его, Сверкана-Камнемета. Впопыхах казнили, не расспросив даже. Да и некогда было разбираться: ждали со дня на день пришельцев. А они, сволочи, возьми и не явись. Будто издевались, подлецы. Изводили неизвестностью.

К Лучине решил не ходить. Ну его ко Льду. Без охранников теперь вообще было боязно — не ровен час, нарвешься на предателя. Пусть себе злобится. Лучше заглянуть к Хворосту — вроде как проведать его искалеченного сына. Старик-то, небось, обрадуется: любую милость принимает как подарок небес. Одно удовольствие такого награждать. Заодно потолковать о том, о сем. Глядишь, и уймется свербеж на сердце. Хворост-то мастак все по полочкам раскладывать.

Подумал так — и пошел, петляя меж вросших в снег мохнатых жилищ, взбивая коленями серый пух, пряча лицо от колючего злого ветра. Шел — и сам удивлялся, как же на таком узком пространстве уместился весь народ с санями, хлевами и сенниками? Лошадей, правда, пришлось отогнать прочь, к западному берегу, чтоб пришельцам не достались. И все равно — удивительно.

Шел и рассуждал: а может, жениться? Хватит уже одному вечерять да с невольницами тешиться. Надо бы хозяйку в жилище, чтоб за слугами присмотр был, чтоб наследник появился. Мысль об этом, родившись из ниоткуда, вдруг захватила Головню. Надо, надо, — подумал он. Не ради себя, а ради народа. Ради веры. Чтоб не потух огонь, чтоб не иссякла родная кровь. Чтоб не передрались за власть те, кого он приблизил к себе.

И тут же, едва подумал об этом, перед глазами проявилось, словно вышло из тени, холодно-спесивое, все в жемчужной пыльце, лицо Искры. Поглаживая надутый живот, она что-то ласково шептала неродившемуся ребенку и бросала укоризненные взгляды на Головню. Губы ее трогала легкая улыбка. Из бесконечной дали, сквозь сероватую завесь метели, донесся ее нежный голос: «Не пугай его. Пока не получит мужское имя, он — мой». И его смех: «А я вот — твой навсегда». А потом словно дрогнуло что-то: колеблющаяся пелена пурги вдруг затвердела и треснула как лед, и вот уже на Головню смотрит не Искра, а Заряника — черноволосая, розовощекая, с задорно вздернутым носом. Она ставит перед Головней жбан с болтанкой, смотрит чуть снизу, в лазоревых глазах сияют огоньки. Волосы стянуты сбоку в толстый хвост, сквозь чернь проглядывают золотые кольца в ушах. «Угощайся, великий вождь», — говорит она с хрипотцой, и Головня гладит ее белую шею, скользит пальцами по подбородку, щекочет мочку уха. По телу разливается жар — хоть в ледяную воду бросайся. «Ты будешь госпожой тайги. Имя твое будут славить во всех уголках земли. Покуда жив хоть один верный Науке, тебя будут помнить, прекраснейшая из женщин». Ах как болит на сердце! Будто голодному посулили кусок мяса, дали понюхать, да и отняли. Ай, как тяжко на душе! А все они, пришельцы! Наведут морок, окутают дремой, а затем — хрясть, и нет ничего! Только воет пурга да колотится на ветру плохо прилаженная дверь хлева. Тоска, тоска… безнадега.