Вадим Волобуев - Боги грядущего

И вот теперь Ожог шел за дозорным по заснеженному сосновому бору, всматривался в его сутулую, сплошь заросшую жирным черным волосом, спину (одежды зверолюди не знали) и горделиво размышлял: а ведь эти мохнатые чудища, пожалуй, жизнь за него отдадут, если придется. Кто он для них? Колдунчик, как сказал вождь, или… бог?

Дозорный шел очень ловко: ступал в собственный след, переваливаясь на кривых ногах. Цепочка следов, петляя меж вспененных комлей, уходила к опушке. Кругом ворочались дремавшие зверолюди; сидевшие у шалашей воины проверяли седла, грызли заиндевелую строганину, негромко переговаривались. Кто-то вычищал сосульки из ноздрей стреноженных кобылиц, другой нес бадью с растопленным снегом.

Вдруг откуда-то раздался визг, скулеж, раскатились ядреные словечки, как костяшки по столу. У шалаша под седой расщепленной сосной возился клубок тел. Оттуда выкатился, вереща, маленький зверочеловек и помчался прочь, отталкиваясь от земли всеми четырьмя лапами. Дремавшие зверолюди зашевелились, открывали глаза, с безразличием смотрели на своего удирающего собрата.

— Что за вопли? — громко спросил Ожог, останавливаясь. — Опять жратву не поделили?

— Тетиву хотел спереть, сволочь, — отозвался коренастый воин с нарывами по всей роже. Он стоял на колене, держа в левой руке лук, а правой выгребал снег из-за шиворота. Рядом, у черного круга кострища, его товарищ — лядащий и лупоглазый — затягивал кожаные ремни на ходунах. — Тетива ему, вишь, приглянулась, стервецу.

Ожог сердито засопел, с досадой озирая лежавших тут и там зверолюдей. Бойцы они были отменные, но порядка не знали совершенно. Жили как животные, на глазах у всех сходились со своими волосатыми бабами, брали что хотели, дрались постоянно из-за лакомого куска. Собаки, чистые собаки…

Ожог рявкнул, отогнув край колпака:

— Привязать наглеца к дереву. И оставить на всю ночь. Живо!

И потопал дальше.

Провожатый вывел его к краю леса. Среди раскорячившихся больных лиственниц и куцых березок буйно разрослись кусты шиповника и можжевельника. Ниже, через пяток шагов, деревья заканчивались и шла сплошная полоса оленьего мха (концы бледно-зеленых веточек пепельными чешуйками выглядывали из-под снега), а еще дальше, в балке, начинались погребенные под сугробами пырейные луга.

Вот по этой-то балке, выворачивая хвост из-за растекшегося уступами голого холма, двигался обоз. Мохнатые толстоногие кони, по двое и по четверо в упряжке, тянули вытянутые, на высоких полозьях, сани, на которых во всю длину стояли жилища из оленьих и медвежьих шкур. Над полукруглым верхом каждого жилища торчала черная от копоти железная труба. Дымы из труб сливались в единую черную, с разрывами, полосу, висевшую над обозом подобно грозовой туче. Вокруг обоза, нахохлившись, ехали всадники в вывернутых кожей наружу одеждах, с притороченными к седлам громовыми палками в черных чехлах. Лошади медленно торили путь через снежное поле, мерцая инеем на носах и гривах. Слышался отрывистый перещелк голосов, из-под низко опущенных колпаков выпархивали облачка пара. Впереди, слегка оторвавшись от остального обоза, пылили порошей собаки, тянувшие нарты с одиноким седоком, который то и дело покрикивал на них, сдерживая рвущихся вперед псов. Лицо седока терялось под колпаком, но судя по лисьему меховику и камусовым ходунам, это был кто-то из местных.

Ожог замер, присев на корточках за наполовину поваленной ветром лиственницей, чьи выдранные из земли корни служили ему верным прикрытием. Рядом затаился, не дыша, зверочеловек: лежа на снегу, неотрывно смотрел сквозь заросли шиповника. «Вот они, голубчики, — с беспокойной радостью подумал Ожог. — Вот они, родимые. Дождались». И сразу стало жарко, точно подул знойный ветер, и забилось сердце, и скрипнули зубы, сжавшись от ненависти. Вот они, лютые враги, замахнувшиеся на веру Науки. Издали совсем нестрашные, даже какие-то жалкие — скукоженные, несчастные. Сразу видно — зябко им, убогим, непривычные они к морозу. А все же прут неумолимо, алчные до чужих земель. По сусалам бы им, да за волосья оттаскать, мерзавцев таких.

Он выдохнул и, не поднимаясь с карачек, начал отступать назад. Зверочеловек лежал как мертвый, только вились, растопляя снег перед ним, едва заметные облачка пара. Ожог осторожно положил ему ладонь в рукавице на мохнатую твердую голень.

— Пс, — сказал он, кивнув в сторону стоянки.

Зверочеловек обернулся, посмотрел на него неподвижным пристальным взглядом пустых бездонных глаз, затем перетек на четвереньки. Ожога аж передернуло.

— Туда, — прошептал он, опять кивнув в сторону стоянки.

Зверочеловек поднялся и вперевалочку потрусил к своим. А Ожог вдруг подумал, двинувшись за ним: «У пришельцев-то — кони. Кобыл, значит, не берут. С чего бы?».

«Матушка Наука, вразуми и наставь, — молился Лучина в своем шатре. — Тяжко на сердце у меня, грех гложет душу». Деревянный лик смотрел торжественно и сурово, багровые очи прожигали насквозь. Золотые власа, вздыбившись, шевелились в неверном свете пылающего очага. «Какой еще грех? — казалось, говорила богиня. — Выкладывай». Лучина и рад был, да боязно: страшился крамолы. Ибо грех, в котором каялся, и грехом-то не был, напротив даже, свершением, поступком во имя торжества истины и справедливости. Отчего ж тогда так муторно было на душе?

«Матушка Наука, избавь от тревоги, объясни глупцу, успокой душу». Но вместо лика Науки вдруг проявился другой, до боли знакомый: редкая бороденка, большие выпученные глаза, жидкий волос на щеках… Жар-Косторез. Разевая пасть, он будто скалился на Лучину и, насмехаясь над ним, повторял с усмешкой: «Убил меня, да? Убил? А еще друг называется! Эх, родич…».

И стыло у Лучины в груди, и мучительно скворчало в брюхе, когда он слышал это.

— Прочь, сгинь! Тьфу на тебя.

Но Косторез не уходил: витал, колыхаясь, в волнах тепла, исходивших от жаровни, скалился, зловредно ухмылялся.

— Мне велел Головня, — оправдывался Лучина. — Или забыл?

Призраку было все едино. Он отставлял правую руку, и под ней вырастали Косторезовы дочки, державшие в ладонях залитые кровью головы.

— Но я не убивал вас! — кричал Лучина. — Вас казнили Пар и Ожог, Хворостовы отпрыски. Им и являйтесь.

Куда там! Дочери раскачивались из стороны в сторону, а их головы скорбно выли и вращали глазами.

— Ты покушался на вождя! — орал Лучина. — Ты замысливал недоброе.

— Не покушался и не замысливал. Сам о том знаешь.

— А хотя бы и так! Разве благо не в подчинении вождю? Мы следуем за тем, кого поставила богиня.

— И убиваете родичей, — гнул свое Жар. — Всех уж перебили. Ты один остался. Последний.

— Нет больше общин, один народ по всей тайге, — упирался Лучина.