Вадим Волобуев - Боги грядущего

Манессе завороженно внимал его словам. Колдун, зверолюди, волосатые дикари — все эти слова, казавшиеся столь волшебными в Лесото, здесь выглядели обыкновенными, будто ожила сказка, и он провалился в нее с головой, и никого уже не удивляли крылатые чудовища, плюющиеся огнем, и могучие волшебники, творившие крепости из воздуха.

А потом была переброска к Еловому острову на новеньком, сверкающем латунью пароходе, и высадка в диком краю, среди утопающих в сугробах кустов багульника и изнемогающих под тяжестью снега сосен.

Вилакази держал перед солдатами речь. Сказал, что дикари уже получили по носу, когда напали на Черный форт, и теперь осталось лишь разорить их логово, чтобы по всему острову воцарились мир и порядок.

В Черном форте, стоявшем на берегу одноименного моря, сделали остановку: подковали лошадей, привели в порядок оружие и снаряжение, взяли туземного проводника. Гарнизонные солдаты — все как один с выбритыми висками и затылками — жадно выспрашивали у вновь прибывших новости, клянчили табак и кат. По форту они ходили в туземных меховиках с облегающими мохнатыми колпаками, лошадей тоже держали местных — жирных, косматых — причем, отдавали предпочтение кобылам, говоря, что они куда выносливее жеребцов. Скакать на таких кобылах было несподручно (слишком тяжелы), зато перевозить грузы — самое то. Манессе они казались неказистыми — маленькие, толстые, с густой шерстью, которую приходилось часто расчесывать — не лошади, а карикатура на животных. Сам он ездил на коне, полученном в Сосновом городке. Ездил часто, привыкал к седлу. Ветераны, короткостриженые усатые зулу, покрикивали на новичка:

— Зверя загоняешь, городской. Гляди, падет от опоя. Чаще пот ему вытирай — запарился уже.

Сержант, маленький щуплый ндебеле, поджимал вывернутые губы, глядел на Манессе с досадой.

— Повесили ж на шею малька, — ворчал он. — Нос ему вытирай теперь…

Манессе, злясь, хорохорился перед сержантом:

— Вы меня еще в деле не видали. Посмотрим, кто чего стоит.

Сержант не отвечал — грыз мундштук и уходил в протопленную бревенчатую казарму, хромая на правую ногу: память о конголезской пуле, полученной в Третью войну.

Иногда Манессе забирался на деревянные стены и оглядывал окрестности: бесконечное море ельника, стянутое неровными серыми швами речушек; слева — заросшие лиственницами холмы, шишками торчавшие из пенистого безбрежья тайги, а над ними в колючей пелене мороза — дымки становища туземцев. От форта бурым жгутом тянулась просека.

В форт забредали аборигены, меняли у солдат пушнину на сушеные листья ката. Манессе то и дело натыкался на них возле казармы. Они стояли там, зябко переминаясь в ноги на ногу, идиотские улыбки просвечивали сквозь распушенные бороды. Спрашивали, дыша в лицо рыбным запахом:

— Кат нет? Нет кат?

Манессе с отвращением отпихивал их, грозил:

— В морду дам, сволочи, если не отстанете.

Как же они были похожи на забулдыг из родного Доннебрука! Такие же вислогубые, опустившиеся, грязные. Совали под нос связки шкурок:

— Кат! Дай кат! Дай!

Солдаты гарнизона безбожно надували их, беря за щепоть ката по пять-шесть соболей. Смеялись, глядя на удивление Манессе:

— Да они за эти листочки и сто хвостов принесут. Глянь — едва ходят уже. Кабы не кат, давно бы уже дух испустили.

По форту бегало несколько детей-полукровок, рожденных аборигенками от черных воинов: светлокожие и голубоглазые, с толстыми африканскими губами, они заставляли Манессе вздрагивать каждый раз, когда он смотрел на них. Солдаты играли с ними, угощали вяленым мясом и брусничным вареньем.

Местный служака, худой и высокий шона с преждевременно выступившей сединой, рассказал ему о недавнем налете на форт:

— Думали врасплох нас застать, дьяволы волосатые. Куда там! Соседи заметили, прибежали к нам, руками машут: идут враги с севера. Мы, конечно, местных под крыло, ворота — на засов, но всех-то не втиснешь! Майор отрядил в становище двадцать человек, остальных расставил по стенам. А дьяволы только сунулись сюда, и даже связываться на стали, ринулись на соседей. Ох и пальба была там, скажу я тебе! Майор смекнул, что у наших скоро патроны кончатся, вывел, значит, тридцать человек и пошел с ними к становищу. В крепости только десяток инвалидов и осталось. Бабы воют, дети ревут, винтовки стрекочут, туземцы вдалеке голосят — конец света! Лейтенант наш майору говорит: мол, ловушка это. Нарочно так сделали, чтобы выманить гарнизон. А тот ему: «Что ж теперь, своих бросать?». Вышли мы к становищу — а там уже рукопашная. Наши с коневодами режутся. А внизу лежат тела туземцев — видимо-невидимо. Одно на другом, вповалку. Крепко им, видать, досталось. Эти туземцы тупы как пробка, атаковали напрямик, не скрываясь, перли на лошадях через снег, а нашим только этого и надо. Расстреливали их как уток. Закричал наш майор: «Вперед, ребятушки, за государя императора и родную землю!». Ударили мы на них, да так, что те кубарем с холма покатились — только их и видели. Командир их, с медвежьим черепом на башке, в плен попался. Поддели штыками его кобылу, а самого — в аркан. Когда приволокли к майору, тот с ним и толковать не стал — хотел вздернуть на ближайшей сосне, да следопыт отговорил. Слишком, мол, легкая участь для такого негодяя. Упросил майора отдать ему пленника, и самолично отрезал ему нос и уши. Сущий бес! Изуродовал да и отпустил — пускай, дескать, покажется своим, чтоб знали, какая судьба их ждет. Будь я проклят! Дикари и есть дикари. Косят друг друга как траву. А еще человечинкой не брезгуют, да-с! Такие у нас здесь нравы…

Через две недели выступили в поход. Солдаты расселись в передвижных крытых санях, поближе к жаровням, стали резаться в карты и кости. На кон ставили будущую добычу: меха и баб. За одну невольницу давали по тридцать горностаев или по сорок лисиц. Вели строгую учетность, иные залезали в крупные долги. На будущее взирали с поразительным легкомыслием: каждодневно подвергаясь опасности, научились жить сегодняшним днем — без глубоких раздумий, без постоянных семей, без обязательств перед кем-либо, кроме торговой компании и боевых товарищей.

Вопреки ожиданиям, до логова туземного вождя добрались без приключений. Дикари бежали, спалив свои дома. Посреди пепелища возвышалась огромная каменная идолица со сложенными на брюхатом пузе ладонями и бешеным взглядом разъятых глаз. Проводник при виде ее обезумел, принялся швыряться в идолицу снегом и камнями, пробовал свалить, но только отшиб плечо. Ринулся к Вилакази, целовал ему руки, корявым языком умолял выкорчевать болваниху. Тот лишь отмахнулся. Затейники-солдаты постреляли в изваяние из винтовок, изуродовали лицо пулями. Думали, командир прикажет возвращаться, но Вилакази приказал двигаться дальше. Собаки проводника уверенно взяли след, понеслись по ледяному руслу реки.