Вадим Волобуев - Боги грядущего

Лед.

Несомненно, Лед.

Огонь не мог быть столь уродлив.

— Зачем ты здесь?

И вновь он не знал, что ответить. Он шел к колдуну, но не встретил его. Наверное, тот был вымыслом гостей. Ради чего тогда Головня рвался к скале?

Ради того, чтобы узреть жителя этих мест. Ничего больше.

Так он сказал.

Язык плохо слушался его, руки и ноги немели, тело дрожало от холода.

— Зачем он тебе?

«О великий творец земли и плоти, почему ты мучаешь меня? Разве мало того, что я сам пришел к тебе?».

— П-моги, — выдавил загонщик.

Силы оставили его.

Он хотел поднять руку, но не смог. Хотел помолиться, но язык отказался ему служить.

Это был конец.

И он полетел на тот свет.

— Ты все-таки нашел меня, неугомонный дух, — промолвил колдун. — Ты, преследовавший меня всю жизнь, добрался и сюда. Много зим ты искал меня. Я успел забыть о тебе, но ты снова здесь, неукротимый и настырный, и теперь ты пришел за моей жизнью. О да, я вижу тебя насквозь! Меня не проведешь. Ты всегда отнимал у меня что-нибудь. Но что ты можешь отнять теперь? Одну только жизнь, ибо душа моя давно в твоих руках. За ней-то ты и явился — рогатый нелюдь, мохнатое чудище, вонючий рыбоглаз!

Зубы Головни стучали от страха, волосы вздыбились, а в голове почему-то неотступно вертелось древнее слово «подонок». Колдун оказался кошмарнее призраков: те пугали снаружи, этот ужасал изнутри.

Да и не колдун это был, а колдунья. Полоумная крикливая баба, принявшая Головню за злого духа. С утра до ночи она осыпала его ругательствами. В довершение всего она была уродкой, широкоглазой и гололицей, с тощими заскорузлыми руками и длинным телом, точно при рождении ее растягивали, как оленью жилу.

Загонщик смотрел на нее и почему-то вспоминалось ему растревоженное стойбище и снующие туда-сюда повитухи, и вопли роженицы из жилища. Навсегда запомнились ему удивление и страх, запечатленные на лицах, и хмурое молчание Ярки, вышедшей с бубном наружу, и странная тревога Отца Огневика. Необычные то были роды: вместо радости — уныние, вместо праздника — молитва, вместо поздравлений — ужас. Младенец орал, но никто не улыбался приходу новой жизни, все переглядывались и шептали заговоры от нечисти. А потом в жилище заглянул вождь и, выйдя обратно, произнес, как харкнул:

— Уродка!

И был сдавленный вопль. Люди отшатнулись, испуганные, и потянулись к оберегам, и забормотали молитвы, а в жилище тем временем заходился криком ребенок.

За что карал их Огонь? Не Павлуцких, не Рычаговых, не богопротивных насмешников Ильиных, а их, Артамоновых, всегда свято чтивших Его заветы. Почему так случилось? Каждый задавал себе эти вопросы.

Об уродах вещали разно. Одни говорили: уроды голы как новорожденные кроты, с выпученными глазами и клешнями вместо рук. Другие твердили: уроды хвостаты и черноглазы, с ледяной кожей и лицом на груди.

Никто прежде не видал уродов. Только знали: где урод, там жди беды. Они не приходят случайно. Их зачинают темные духи, Ледовым прельщением соблазняя во сне баб. И когда такой ублюдок является миру, значит, люди поддались злу, и Огонь сердит на них.

Странные вещи говорил старик Пламяслав. Вечером, при тлеющих угольях, когда по тундре бродил Собиратель душ, он, старый следопыт, вспоминал: «Я был за Великой рекой, где земля превратилась в лед, а люди спят подобно гнусу в лютый холод. Я доходил до Небесных гор, где обитал злобный бог, пока не сошел на землю. Я видел мертвое место — столь огромное, что лошадь не могла обогнуть его за целый день. Я встречал черных пришельцев и ужасных чудовищ величиной с холм. Я исходил эту землю вдоль и поперек: от Медвежьих полей до Ветвистых урочищ. Дважды я видел уродов и много раз слышал о них. Но нигде и никогда не бывало такого, чтобы уродом рождался мальчишка. Волею ли Огня или происками Льда, но урод — это всегда девка».

Свирепым неистовством мрака веяло от этих слов. Люди внимали старику и слышали в его голосе тяжелую поступь Обрывателя жизни, вопли горных демонов, ликующий хохот насылателей тоски. Они дрожали от его речей, и трепетали, пугая друг друга жуткими слухами. А когда все это стало былью, они растерялись и не знали, как поступить. Все ждали слова Отца. И тряслись от страха, боясь услышать роковое:

Что Огонь их оставил. Что будущего нет. Что все кончено.

Отец Огневик совещался с вождем. Долго. Ветер приносил белесые снежинки с кострища. Визжала новоявленная мать: «Я не хочу жить!». Родичи слышали ее вопли и шептали заклятье:

Злобный дух, злобный дух!

Уйди прочь, пропади.

Не касайся ни рук, ни ног,

Ни головы, ни тела,

Ни волос, ни ногтей,

Ни нарт, ни одежи.

Что мое — то мое.

Что твое — то твое.

Ты — от Льда, я — от Огня.

Да будет так!

Теперь и навсегда!

Роженица кричала, что осквернена: пинайте меня, топчите меня, бросьте меня в тайге, вы слышите? Бросьте без снисхождения, нет мне жизни, нет, нет, я уже мертва! Закопайте меня вместе с этим выродком.

В промежутках между ее воплями слышалось бормотание Отца Огневика.

Общинники ждали до вечера.

Когда начало темнеть, вождь вышел из ее жилища. В руках он нес завернутое в шкуры тельце.

Урод!

— Мы отдадим его Огню, — сказал Отец Огневик, появляясь следом.

Это было разумно.

Им повезло, что не было гостей. Иначе вся тайга узнала бы об Артамоновском позоре.

Они не ждали удач от жизни. Они радовались тому, что беда пришла одна.

Вождь отнес младенца на окраину стойбища, развернул и бросил в снег. Головня видел, как розово-белое тельце шмякнулось в сугроб. И грянул детский плач. Завыла неприкаянная душа, потерявшись в сером безбрежье. Уродец хотел жить! Он кричал совершенно так же, как обычные младенцы. Он хотел обмануть людей, подлец!

До самой темноты кричал он. Задыхался, кашлял, и снова кричал. Ребенок Льда. Пусть Лед и возьмет его душу.

Пусть, пусть, пусть.

Они повторяли себе это, целуя обереги, а уродка продолжала орать, и людям становилось не по себе от ее криков. Злой бог проверял их на прочность. У баб стояли слезы в глазах. Они жалели ее, доверчивые дуры!

Уродка истошно верещала и захлебывалась плачем. А люди старались не подходить к месту, где она лежала.

Отец Огневик объявил обряд очищения. Он сказал, что из роженицы надо изгнать скверну. Сказал, что женщины слишком легкомысленны, пускают к себе ночью всех подряд.

Так нельзя, сказал Отец Огневик.

Мы должны блюсти себя.

Урод — это мясо. Хотя и оскверненное Льдом. Он не был человеком. Он был уродом. Пусть и вышедшим из женской утробы.

Он не человек. Не человек. Не человек.

И все же, когда пришел сумрак, многие поспешили взглянуть на уродца. Любопытство превозмогло страх.

Головня тоже был там. Вглядывался в побелевшее тело странного существа. Хотел произнести заклятье, но челюсть свело от отвращения, а в горло будто воткнули кол. Он смотрел на уродку и не мог понять — человек она или нет?