Вадим Волобуев - Боги грядущего

А однажды, вернувшись раньше обычного с охоты, увидел, как Знойника тихо плачет в жилище. Спрятавшись за скошенной трубой очага, она лила слезы и вытирала глаза рукавом испятнанного коровьей слюной нательника. Сполох замялся, неловко сжимая в руке копье — не знал, как поступить. Знойника же, услыхав шум, подняла на него распухшие глазищи и шмыгнула мимо, выбежав из жилища. Сполох только рот раскрыл — вот тебе и стервоза! Тем же вечером, глядя, как она расставляет перед ним блюда с рыбной толчанкой и мясной похлебкой, спросил:

— Чего ревела-то? Обижает кто?

Она глянула на него исподлобья, замотала головой.

— Ты скажи, я разберусь, — сказал Сполох.

Она опять помотала головой, отошла к мешку с молоком. Сполох помолчал, ковыряя в зубах, буркнул, тоже опуская взор:

— Что ж, плохо тебе здесь?

— Небось не хорошо.

Он вздохнул.

— Ну… ладно. Чего уж там. Былого не вернешь… А жить-то сейчас надо. Или не согласна?

— Согласна… — Она размотала мягкую горловину мешка, принялась наливать молоко в коричневую с рыжими подпалинами кружку. Вид у нее был сердитый. Досадовала, что хозяин застал ее в слезах.

— Ну вот и хорошо.

Этот короткий разговор, ничего, вроде бы, не значивший, словно всколыхнул что-то в обоих. Будто протянулась меж ними незримая струна, скрепила чувства и мысли, и засвербило у каждого в сердце ощущением теплоты и душевной близости. Сполох после этого сразу перестал шпынять девчонку, следил теперь, чтоб не перетрудилась, раздобыл для нее одежу поновее, да еще делился лакомыми кусками, а Знойника уже не бросала на него ненавидящие взгляды и крутилась хлопотливо, стараясь угодить. Вечерами Сполох травил ей загонщицкие байки, плел рассказы о дальних краях, услышанные от Пламяслава, и Знойника слушала его, развесив уши. Мужики посмеивались, покручивая усы: «Ишь, какую птичку себе Сполох заимел! Самое заветное отхватил!». Сполох отшучивался, думал — пустое, зубоскалят просто. Слишком уж привык смотреть на девчонку как на дите, даже и не заметил, как девка за зиму покряжела и расцвела — любо-дорого смотреть.

А однажды, проходя мимо хлева, услыхал, будто кто-то копошится в сеннике. Странно так копошится — с мычанием и сдавленными криками. Ступил внутрь, прислушался, протиснулся вдоль сеновала, уминая рукой пряно пахнущий стог. И увидел: свой, Артамоновский, стоит, прижав Знойнику к стене, и закрывает ей рот ладонью, а сам таращится на Сполоха и дрожит нижней губой. Сполох даже не успел сообразить, как вмазал парню по челюсти, а потом гнал его через все становище, скользя по утоптанному снегу, пока юнец с хрустом и треском не вломился в заросли тальника — отсидеться.

Вернувшись, Сполох спросил служанку:

— Что, давно к тебе этот ходит?

Неласково так спросил, с напором. Та обиделась.

— Что я — вдова молодая, чтобы ко мне ходили? Явился вот да начал красивости говорить. Ублажал. А как не далась я ему, так в сенник поволок. Да еще грозился, что зубы выбьет: ему, Артамонову, мол, ничего за это не будет.

Сполох ничего не ответил. Но у самого от сердца отлегло. Значит, не лапанная еще девка, не порченная. И удивился, что рад этому. Казалось, ему-то какая разница? Мало у него, что ли, баб имелось, чтобы еще на невольницу зариться? А вот поди ж ты — засела у него где-то в сердце заноза, тревожила что-то, теребила.

Он поднял руку, отрешенно провел ею по густым волосам девки, взвесил на ладони тяжелые космы, погладил по плечам. Знойника неотрывно смотрела на него, чуть склонив голову и не шевелясь, словно боялась спугнуть несмелого зверя.

— Гребень бы тебе, — промолвил Сполох. — Спрошу у Костореза…

А затем притянул к себе девку и начал целовать в мягкие жадные губы, в пропахшую кислым молоком шею, в гладкие душистые щеки, в проколотые (когда только успела?) уши, а она, не отстраняясь, задышала глубоко и неровно, и обхватила его цепкими пальцами, и подалась вперед, готовая выплеснуть всю свою любовь.

Потом, много позднее, Сполох удивлялся: где были его глаза? Как же проморгал он такое чудо? Знойника же, став хозяйкой жилища, перво-наперво поселила у себя под боком сестру, сделала своей помощницей.

— Нам другие служанки не нужны, — сказала она. — И без них обойдемся.

Это было еще до похода в мертвое место. Поход же окончательно связал их нерасторжимыми узами. После стольких невзгод, вынесенных вместе, после стольких страхов Сполох уже не мог смотреть на свою рабыню как на наложницу. Она стала кем-то больше: душевным приятелем, заботливой сестрой, хлопотливой подругой. Ходил, размышлял, прикидывал так и этак — и по всему выходило, что лучшей жены ему не найти. Одно останавливало: все ж таки — бывшая рабыня, да еще и огнепоклонница. Как на то родичи посмотрят? Думал посоветоваться с мачехой, но не решился: разболтает еще раньше времени. Осторожно, намеками, чтобы не выдать себя, заговорил с девкой насчет смены веры. Та, умница, сразу все смекнула, ответила просто: «Если славим Сына, то почему бы не восславить Мать?». Сполох возликовал. Теперь можно было идти к вождю, толковать насчет свадьбы, но Сполох все еще колебался. Слишком уж необычное дело: невольницу, еретичку взять в жены. А ну как после этого Головня лишит милости?

Однажды зашел к нему Кострец — угоститься забродившим молоком; сказал, хлебая из остродонного глиняного блюдца:

— Слыхал, небось — родичи на нас зло держат из-за Рычаговских девок. Особливо бабы. Говорят, заворожили нас чужачки, ума лишили, на свою сторону тянут…

— Дрозды о летнюю пору тоже много чего болтают, — буркнул Сполох, глядя на пожелтевшие обломки ребер, привязанные с боков к нательнику Костреца.

— Так-то оно так… А все же неспокойно как-то. И бабы эти, и скотина…

— А что скотина? — насторожился Сполох.

Гость закряхтел, не зная, как сказать.

— Ты бы, Сполох, отказался от лошадей, что тебе вождь подарил. Коровы — ладно, богиня с ними, а вот лошадей отдал бы назад. А то люди негодуют, то и гляди — вспыхнут как сухой валежник.

— Да ты в своем ли уме? Мне их Головня подарил. Или хочешь с вождем меня рассорить, земле тебе в уши?

— Подарил, — согласился Кострец. — В обход собрания.

— А тебе-то что за дело? Ты не посланец ли ихний? Ежели так, поди да скажи, что шиш они от меня получат, а не скотину.

— Общину дразнишь, Сполох. С огнем играешь.

— Что мне община, когда есть вождь? Он волен и скотину раздавать, и общину вести. А собрание мне — тьфу да растереть. Сам передашь или я скажу?

— Сам, — усмехнулся Кострец.

На том разговор и закончился.

Сполоху эта беседа будто дала пинка по зад. Он понял — хватить тянуть.

Собравшись с духом, выложил Головне все, что накипело. Тот сощурился с подозрением, промолвил: