Вадим Волобуев - Боги грядущего

— Да уж в самый раз.

Но тут Рычаговские женщины, совсем было поникшие, вдруг встрепенулись и, побросав лопаты, с воем и визгом полезли из ямы. Артамонихи, не ожидав такого, растерялись, не успели столкнуть всех обратно — кое-кто прорвался и, сверкая грязными пятками, устремился к пепельно-кучерявому, усыпанному веточками мха, косогору.

— Держи их, держи! — завопила Рдяница.

Куда там! Артамоновы и сами едва держались на ногах. Несколько мужиков, повинуясь гневному взгляду Рдяницы, дернулись было в погоню, но, пробежав несколько шагов, махнули рукой. Подростки заулюлюкали, засвистели вслед беглянкам, нисколько не собираясь их преследовать. Кострец же заорал своей ненаглядной, выпучив глаза:

— Лети, Пламеника! Шибче ветра лети!

Рдяница выхватила у растерявшегося Пылана нож, подскочила к крикуну, погрозила ему:

— Кабы Огонь не запрещал, кишки бы тебе выпустила, подлец. — И повернулась к бабам. — Так и будем пялиться? Кидайте землю, подруги. Отдайте Льду Ледовое.

Артамоновы взялись за лопаты, принялись живьем закапывать оставшихся в яме. Все по обычаю: не они отнимали у них жизнь, земля отнимала. Огню не в чем было укорить своих приверженцев. Мужики отворачивались, шептали молитвы. Рдяница кричала им:

— Чего морды воротите? Помогли бы.

Но те даже и смотреть не захотели на расправу, торопились разойтись кто куда. А закапываемые кричали им вслед, умоляя о помощи. Но скоро их крики затихли, и осталась только шевелящаяся, вздыхающая земля.

— Славное дело сделали, подруги, — подытожила Рдяница. — Можно и отдохнуть пока.

И бабы, положив лопаты на плечи, побрели к своим жилищам.

Зольница уже не видела этого: милосердное пекло усыпило ее, унесло в неощутимую пустоту. Зато Кострец испил чашу страданий до дна: уши его горели ожогами, в иссохшей глотке полыхало пламя, тело гудело укусами слепней.

Небо тем временем потемнело, будто Огонь, насладившись поражением врагов, ушел почивать, а вместо него явился Лед — свинцово-непреклонный, с графитовым отливом, в сверкании молний и грохоте поступи; глянул свирепо гагатовым глазом и плюнул с презрением — черной, холодной слюной. Люди, поскальзываясь и падая, бросились кто куда, шмыгнули в жилища, спеша укрыться от острых угольных капель, полные страха перед грозной стихией. А Кострец, жмурясь, запрокинул голову и торопливо глотал холодные капли. Темная вода стекала по его твердой, задубелой коже, сминала иссохшие патлы, затекала в потухшие глаза и обожженные уши. Коричневые грязные ручейки побежали вдоль шкурниц, облизывая края землистых черных валунов, понеслись мимо закопченных плетней, обтекали бугры с затухающими кострами, смывали золу и сажу с истоптанной земли.

Вода просочилась в щели свежей могилы, и холм над ней просел, обнажив судорожно сжатые пальцы и торчащие ноги. В образовавшейся яме замигали хрустальные лужицы, протянулись жилы из черного железа, вспучились слюдяные пузыри. Лужицы стремительно растекались меж комьев земли, сливались, превращались в огромный дрожащий зрачок.

Черная хмарь поглотила мир, вытравила зелень с ерника, пригладила непослушные лохмы курпаточьей травы, залила торфяными каплями голубику, разъела ржавчину на острых листьях багульника. Угольный дождь барабанил по спекшейся земле, будто призывал возмездие на головы восставших. И возмездие пришло.

— Всех пер-рережу, ур-родов, — хрипел Сполох. — Всех, до единого. П-падлюки, мерзкие ублюдки…

Над ним проплывало неспокойное серое небо и качались темные кроны деревьев — словно огромные черные пауки ползали под сводами пещеры. И казалось Сполоху, что оттуда, сверху, взирал на него с суровой укоризной сам Лед, посмеивался злорадно и кривил презрительно губы. Ужасно ломило все тело, но пуще боли донимало бешенство. Как посмели эти черви, ничтожные создания, поднять руку на него — помощника вождя? Еще вчера каждый почитал за честь удостоиться его взгляда, а сегодня эти недоноски искали его смерти, словно не родич он был, а мерзкий изгой, позор отца и матери.

— Р-размаж-жу по гр-рязи сволочей. Душ-шу из каждого вытрясу.

Отсюда, из низины, становище представлялось скопищем прыгающих огоньков и скачущих теней — точно общинники справляли праздник, бегая с факелами и горланя хвалу Господу. Спрятавшись в сосновой роще, протянувшейся вдоль речного берега, в бессильной ярости всматривался Сполох в происходящее наверху. Всматривался и размышлял про себя — отсидеться или бежать дальше, спасаясь от внезапно выплеснувшегося, как убежавшее молоко, гнева родичей. Назад соваться он и не думал — там смерть. Стоял, обхватив шершавый неровный ствол сосны, чувствовал под щекой уколы загрубелой твердой коры, грыз ноготь на правой руке, а в левой, бессильно свисавшей, покачивался длинный, с зазубринами нож.

— Что же это? Что же это? — оторопело твердила сидевшая позади подруга.

Ее трясло, нос пропитался запахом паленой шкуры, исколотые мелкими камушками ступни гудели от дикого бега.

Каким чудом они избегли гибели? Как не сгинули в этой свистопляске? Вся община восстала против них, все до единого — мужики и бабы, дети и подростки — каждый жаждал их крови. Но Сполох шел напролом, расшвыривая всех, как взбешенный олень, и размахивал ножом, с которого летели капли крови. А над головой гремел ликующий кровожадный вой и носились полузабытые проклятья: «Да сметет вас Огонь с лица земли!».

— Теперь из верхнего стойбища орут, — сообщил Сполох, не оборачиваясь. — Видно, до твоих родичей добрались, земля мне в уши.

Знойника вдруг вскочила, бросилась прочь из рощи. Сполох успел ее перехватить, прижал к себе, отбросив нож.

— Ты что? Ты куда? Ошалела, земля тебе в очи?

— Там сестра! В жилище… Она же сгорит…

— Ты-то чем ей поможешь, прыткая? Там — смерть, там — гибель.

— Смерть? — она билась в его объятиях. — Гибель? Это ты виноват! Ты ее бросил. Ты! Ты!

Он терпеливо сносил ее удары, не отводя лица. Наконец, она притихла и беспомощно зарыдала.

Сполох погладил ее по голове, поцеловал в макушку.

— Мы спасемся. Верь мне. Все будет хорошо. Зубами буду землю грызть, но выберусь отсюда. И тебя вытащу.

Он крепко прижал ее, почувствовав прикосновение маленьких твердых грудей. Она была в одной набедренной повязке.

Сполох немного постоял, затем отпустил ее, стянул через голову нательник.

— На, одень, пока кровососы не сожрали.

Та послушно напялила кожаную безрукавку, отошла и села на кочку возле корявой, с черными наростами, лиственницы.

Знойника была внучкой убитого Головней Отца из общины Рычаговых. Всю семью, кроме дальних родственников, истребил у нее беспощадный Артамоновский вождь, но Знойнику с малой сестрой пожалел, только отправил в хлев — вычищать паршу из коровьей шерсти. Работала она там, в моче и навозе, половину зимы, пока Сполох не упросил Головню передать ему девчонку — льстило сыну вождя-изгоя, что у него в жилище будет прислуживать девка из семьи Отца. Но напрасно он думал, что сможет безнаказанно изгаляться над ней: девка оказалась не промах, огрызалась, что твой брат-охотник, да еще стращала Сполоха колдовством Отцов. «Зачарую, — говорила, — себя узнавать перестанешь». До того дошло, что Сполох поставил у изголовья фигурку Науки, сделанную Косторезом — защищать от порчи. Со страху обвешался оберегами, без заклятья не притрагивался к еде — вдруг заговорена? Думал отослать ведьму обратно в хлев, да испугался — засмеют. Скажут, не сумел обуздать девку.