Вадим Волобуев - Боги грядущего

Сполох присел возле хлипкой, молодой березки, уставился на реку. Знойника сидела поодаль, молчала, ожесточенно грызя ногти. Пепельные облака дышали жаром, по лениво наплывающим волнам скользили водомерки, в ивах гудели стрекозы. Тут и там в глине виднелись неглубокие ямки — следы бурной деятельности Жара-Костореза, давно и тщетно искавшего оранжевую охру.

Все развеялось как дым — спокойствие, довольство и любовь. Что оставалось делать? Старик был прав: бегство лишь отсрочило бы их гибель. Надо было встать и сражаться. Но как? С кем? С этим сбродом? И против кого — против своих же родичей? Если община твоя изгоняет тебя, значит, такова воля богов. Кто ты, чтобы противиться ей? Но мачеха, мачеха… Как она там? Помилуют ее или сожгут без пощады? Отец Огневик помиловал, а Рдяница…

Сполох поднялся, протянул руку Знойнике.

— Пойдем.

Она вскинула на него блестящие глаза. Русая прядь налипла на левую щеку, стекла по шее и плечу. Не подав руки, поднялась сама. Сполох, заскрежетав зубами, двинулся впереди, взбежал на пригорочек и, нарочно не оглянувшись, зашагал меж гудящими от шмелей зарослями малины и рассохшимися старыми соснами.

Издали еще услышал, как старикашка продолжает вещать родичам, заламывая руки:

— Если не о себе, так о детях своих подумайте. Убьют нас Артамоновы, а с ними что будет?

Люди молчали, придавленные жарой и горем. Где-то слышался тихий плач.

Увидев Сполоха, старикашка умолк, воззрился на него с вызовом, выставив бородищу. В глубоких, окруженных морщинами, глазах застыла слепая решимость.

Сполох глянул на него мутным от бешенства взором. Процедил, чтоб поставить на место:

— Из-за вас… еретиков… все беды, будь я проклят.

Старикашка даже не ответил, только выкатил в ярости зенки да засопел.

И тут кто-то произнес:

— Будет дождь.

Сполох поднял глаза. Лишь сейчас он заметил, что место сизых пушистых облаков заняли дымные лохмы туч. Воздух загустел, извергая сонмы гнуса. Где-то далеко мигнула рука Огня, скрытая вершиной холма. Грохот от ее удара разнесся по всему лесу.

— Лед, Лед идет, — зашептались люди. Непонятно только, с радостью или со страхом.

Старикашка же возликовал.

— Вот он, знак! — указал он на тучи.

Люди заробели, растерянно озираясь, с мольбой глядели на Сполоха. Послышалось крамольное, полузапретное: «Великий Огонь, спаси и сохрани».

Сполох очнулся, бросил старику, презрительно ухмыляясь:

— Тоже мне знак! Летом частенько льет.

А тот пробурчал:

— Поглядим, как оно получится.

И отошел в сторону, размышляя.

Получилось с размахом. Хлынуло так, что берег начал сползать в реку. Косторезовы ямы залило водой, озябшие люди скользили по слякоти. Грязные и мокрые, с налипшей на глаза волосней, жались к деревьям, ветер бил по глазам острыми струями.

Старикашка, прикрыв лицо ладонью, снова подступил к Сполоху.

— Знак! — крикнул он. — Пора мстить.

Тот вскинул на него почерневшие глаза.

— Сейчас? В ливень?

— Надо, — упрямо повторил тот. — Когда, ежели не сейчас?

Зольные капли разбивались о его лысую макушку, искрящиеся брызги маленькими жемчужинками разлетались прочь. Он смотрел на Сполоха сквозь водную завесу, а вздернутая пегая борода его так и переливалась, будто речная трава. Сполох содрогнулся. Может, и не человек это вовсе, а дух, посланный ему во искушение?

— Они боятся, — гремел дед. — Они не ждут. Поднимемся и победим. Веди нас, Сполох! Пусть твой нож станет орудием справедливости, орудием богов!

Он говорил, а в памяти Сполоха всплывали лица родичей — тех, что ушли, и тех, что еще жили. Звучали в ушах загонщицкие песни, рокочуще катился сказ Пламяслава, звенели девичьи голоса. Нет человека вне общины. Что скажут о нем, если он поднимет руку на родичей?

А старикашка не унимался.

— Иначе нельзя, — настаивал он. — Иначе — смерть.

Что есть, то есть. Но как им подняться по размытому склону? Как сподобить на подвиг растерянных, устрашенных людей?

— Ладно, твоя взяла, — решился Сполох. — Скликай людей, раз такой горластый. Постой. Как звать хоть тебя?

Старикашка щербато осклабился. Слюдяные капли одна за другой падали с кончика мясистого носа.

— Хворост.

Труднее всего было подняться по склону. Ступни так и ехали по грязи, черный поток сносил назад. Сполох карабкался, втыкая нож в жирную чавкающую землю. Прочие поднимались, хватаясь за ломкий мох и куропаточью траву, упираясь истерзанными ступнями в камни. Не всем удалось преодолеть этот путь — многие соскользнули, улетели обратно в рощу. Но Хворост, даром что старик, упрямо продолжал ползти, подбадривая остальных:

— За животы детей и жен! За все несчастья! За горе наше и отчаяние! Когда, если не сейчас?

И добрались. Вылезли на ровное место, упали без сил — прямо в лужи и унавоженную грязь. Лежали, приходя в себя, смотрели на вздувшееся лиловое небо, повторяли про себя молитвы, целуя висевшие на груди обереги. Сполох поднялся на одно колено, начал озираться. Дождь стоял стеной, в черных струях оплывали едва различимые очертания жилищ.

Из черно-серой холодной мути, лоснисто мерцая вороными боками, вышла оседланная лошадь. За ней на постромках волоклось истерзанное тело. Сполох узнал кобылу — это была одна из тех, что подарил ему Головня.

— Тяга, — негромко позвал он ее. — Иди сюда, девочка.

Лошадь навострила уши и фыркнула, переступая на месте.

— Не узнаешь хозяина?

За спиной Сполоха раздавались возгласы и громкое кряхтение, охотники помогали отставшим товарищам взобраться на холм.

Рядом возник Хворост. Выдохнул:

— О богиня… Это ж наш, Рычаговский. Дровяник, ты живой там?

Тело не пошевелилось. Кобыла же, услыхав чужой голос, сделала шаг в сторону, не сводя с людей настороженного взгляда.

— Парни, гляньте, Дровяника принесло.

— Да ну? Где? Живой он?

Из серебристой мглы выплыли новые лица. Охотники всматривались в собрата.

— Кажись, мертвый совсем. Дровяник, откликнись! Свои.

Один из подручных Сполоха ступил вперед, и кобыла рванула прочь, таща мертвеца по искрящемуся черными бисеринками оленьему мху.

— Куда ж ты, Лед тебя побери? — досадливо брякнул старик. — Эх, милая… — Он посмотрел на Сполоха. — Наши-то, может, живы еще? Может, не до конца их… — голос его дрогнул.

Сполох всматривался вдаль. Смолистые капли разбивались о холодный металл ножа, зажатого в руке, и янтарно стекали по тускло переливающемуся лезвию.

Не говоря ни слова, он потрусил вперед, все более ускоряясь, и охотники, шлепая голыми ступнями по раскисшей почве, устремились за ним.

Жилища тихо проседали под тяжелыми струями, стыло дыша склизкими кострищами, разложенными возле каждого входа. Мокро чернели ребра высоких плетней с поникшими стожками сена на них. Испуганно и жалко взирали с верхушек коновязей залитые водой лики Науки — словно лица утопленников со дна глубокого прозрачного ручья.