Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

— Да, нет же. Религии у нас никогда и не было. Ни при каком общественном строе и даже при первобытнообщинном. А все, потому что наши праотцы всегда предпочитали верить только в собственные силы, не создавая в себе понимания творения самого мира связанного со сверхъестественными силами. Религия у нас на планете рассматривается всего-навсего как форма возможного развития общества. Она существует в виде утопической идеи, где общественный строй, основанный на использование одной категорией граждан труда наемных рабочих, для собственного обогащения, в сочетании с религиозным воззрением, которому свойственно наличие определенной, иной реальности, на каковую человек должен ориентировать свои поступки и жизнь, создает модель идеального общества.

Голос Ближика затих, его полностью забила барабанная дробь, которую отбивал по основанию своего красного барабана мальчик. А перед моими глазами, в дымчатом просвете тумана, появилась радуга, наблюдаемая на Земле при освещение Солнцем после дождя, или та самая за которую эту планету, когда-то назвали Радуга, древние борейцы. Теперь и как-то вовсе разом ослабли мои ноги, руки, перестало ощущаться тело… Тело Виклины, Лины, Линочки и единственно пока воспринимаемая голова качнулась вправо, словно я стал заваливаться в эту сторону. А после я увидел опутанный в покрывало мельчайших огоньков мозг, схожий с небольшим желто-розовым телом, легохонько вибрирующий собственными стенками. Внезапно и очень быстро вся эта вязко-тягучая субстанция зрительно вздрогнула и будто выпустила из себя удивительное по красоте сетчатое покрывало, по форме и рисунку схожее со снежинкой. Впрочем, не ажурно бумажную, которою вырезали из бумаги, а напоминающую ледяной кристалл в виде звезды имеющей шесть лучей. Круглая середина этой снежинки была дополнительно графлена линиями, а сами лучи держали на кончиках еще более тонкие хвоинки с малой крохой света, прежде внедренных в нейроны мозга моей девочки. В те самые электрически возбудимые клетки, которые обрабатывали и передавали информацию не только в меня, но и в саму Виклину… В то, что создавало нас как мозг, личность, душу.

Жуткий холод, как-то махом охватил отделившуюся голубо-серебристую снежинку, и, порывистый ветер дернул ее куда-то вправо, и тотчас ощутимо за ней, с ней или лишь в ней я полетел в ту же сторону. Отмечая для себя нарастающую скорость и мелькание белого сияния или только белых лопастей вентилятора в нем. А потом я услышал мелодичное: «раз, два, три, четыре…» однако выводимое не моими губами, мозгом, а всего-навсего слышимое, сопровождаемое мелодично-звонким стуком деревянных палочек об основание барабана. Еще чуть-чуть того полета, дуновения и вот уже я сам стал повторять данный счет, а на смену белым лопастям вентилятора пришел танец синих огней, однозначно, поддерживающих определенный ритм движения. Поднимаясь по часовой стрелке вверх, они словно удалялись и с тем загорались именно дальние в отношения меня. А после, совсем неожиданно белое сияние заместилось серым, черным цветом. Точнее даже черно-махровой, плотной темнотой, в которой остановилось всякое движение, дуновение, звук, как, походу, и само время.

Впрочем, это обездвижение, отсутствие времени и самого понимания, где я нахожусь, длилось недолго.

Хотя…

Кто его знает долго или недолго. Просто мне показалось, что недолго, поэтому я так и сказал.

А затем появился резкий проблеск света, и тотчас судорожно дернулось мое тело, конечности, и по позвоночнику волной снизу вверх пробежала боль, которая выплеснулась в голову и с тем открыла веки на моих глазах. Поэтому я как-то и вовсе рывком увидел натяжной, перламутровый потолок с дополнительным потолочным выступом, в который были встроены светильники. Резкая боль пробила теперь голову от виска к виску и выплеснулась на глаза так, что я вновь увидел проблеск ослепительного бело-желтого сияния и широкая лопасть вентилятора, походу прошлась по моему лицу, содрав с него кожу и вызвав однократный, но очень громкий крик.

— Проснулся, — внезапно на смену моему воплю страха, явился размеренный, ровный голос Влада.

Я бы его узнал из ста звучавших, хотя сейчас этот густой басовый колорит показался мне схожим с голосом Беловука, и, чтобы рассеять собственные сомнения, качнул головой, рассеивая бело-желтое сияние. И, естественно, увидел нависающее надо мной лицо Влада, друга детства, по совместительству детского хирурга, хорошего мужа и замечательного отца, заслонившего и сам расположенный над тахтой натяжной потолок и испускающие рассеянный свет светильники, встроенные в потолочный выступ.

Его лицо, почему-то сейчас напомнило мне куриное яйцо, не только собственной формой, но и гладкостью, лощенностью кожи, что ли. Закругленный подбородок с узким лбом, маленькие серые, словно скошенные книзу, глаза и пухлые красные губы, в сочетании с его такой же дородной, не то, чтобы спортивной, а именно упитанной фигурой, добавляли ему еще большей мягкотелости, впрочем, ни сколько, ни связанной со слабоволием или бесхребетностью. Скорее указывая на его высокие нравственные начала и душевную теплоту. И не знаю чего он, в самом деле, когда-то нашел во мне «избалованном эгоисте и бессовестном хаме».

— Ну, ты брат даешь. Ты нафига напился снотворного? Хотел копыта, что ли отбросить? — продолжил он, используя со мной в общении неизменно форму наставления, поучения, и слегка свел вместе свои белесые, прямые и очень густые, можно даже сказать лохматые, брови, стараясь объединить их в нечто единое. Однако ему это не удалось, так как между ними, как раз в верхней части его мясистого, с расщепленным кончиком, носа и лбом залегли две морщинки, придающие ему всегда солидности и года.

— Хорошо, что это я к тебе зашел, не твои родители, — все с той же назидательностью дополнил друг и глянул на меня с каким-то затаенным беспокойством, словно видел умалишенного. — Представляю, чтобы могла подумать твоя мама, увидев таблетки.

Влад всегда уважительно отзывался о родителях. Не важно моих ли, его ли. Точно внутри него жило какое-то иное понимание родственности, кровности. Помню, еще в подростковом возрасте на все наши «шнурки в стакане», «родоки» никак не откликался, неизменно называя мать — мамой, отца — папой, никогда не поддерживая нас (впрочем, и не осуждая). Так словно сам всегда сторонился этой грубости, не желая ее использовать в отношении самых близких каждому человеку людей, его родителей. И если поначалу одноклассники надсмехались над его слюнтяйством, то в дальнейшем за эту черту стали уважать.

Уважать…

Конечно, только те, которые сами смогли повзрослеть, помудреть, словом вырасти.