Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

Я родился на пике развала Советского Союза, а вырос в смутные времена, передела собственности, сфер влияния, бандитских разборок, когда погибли идеалы советского народа, и стало править время денежных купюр. Мои родители жили хорошо, никогда не нуждаясь, еще и потому как в свой срок отец довольно удачно подзаработал деньжат. Не то, чтобы он заработал их честным путем или украл, просто сумел (будучи на хорошей должности) взять и продать «бесхозное». Потом он также удачно вложил деньги в бизнес своего товарища, помог ему выбить за счет собственной должности контракты, и вновь получил причитающиеся дивиденды. Нельзя сказать, что большие. Однако такие, которых хватило, чтобы оплатить мою учебу, купить квартиру, потом еще одну, и теперь жить безбедно.

По этой самой причине. По причине того, что мы не нуждались и отец сумел заработать на бесхозном, в нашей семье никогда не говорили хорошо о жизни в Советском Союзе. Зачастую данная информация и вовсе казалась засекреченной. Раньше я об этом не думал и даже не задумывался, а теперь понял, что под этим молчанием мой отец скрывал испытываемый им стыд. Его видимо грызла совесть за присвоенное им, так называемое бесхозное, за его продажу, шулерство с контрактами и потребительское, хапужническое отношение ко всему.

А мне…

Мне, вероятно, повезло. Сначала потому как об СССР в семье не говорили, в школе я учился так себе, и историей своей страны никогда не интересовался.

Словом мне повезло, что мой мозг, личность, душа были свободны от каких- либо чувств, идей, поэтому взглянув на тот мир, соприкоснувшись с теми людьми, я также махом в него влюбился. Также сильно, как и в Виклину, Лину, Линочку. Это малое часовое соприкосновение с иными людьми, которые жили (уже жили) при коммунизме словно омыло мою душу, личность, мозг, всколыхнув все человеческое, погасив то самое потребительское, присущее капитализму, правящему всегда при помощи религии.

Теперь (если не конфликтовал с пассажирами) я частенько смотрел в салонное зеркало заднего вида расположенное под потолком машины, над лобовым стеклом, наблюдая за людьми с которыми жил все эти годы.

Я смотрел на них.

Наблюдал.

Стараясь понять их желания, мысли, идеалы. И к своему разочарованию натыкался на хмурые лица, сосредоточенные взгляды, вонзенные в какую-нибудь точку в салоне. Редкостью среди этих лиц можно было увидеть улыбающегося, а счастливого и довольного я ни разу не встретил.

И все время казалось мне, на людей… Людей планеты Земля водрузили какую-то неподъемную ношу, не просто на их плечи, а еще и на спину. И вот они пригнули головы, сгорбатили спины и вонзились взглядом в недоступную им цель, в попытке не думать о происходящем, о будущем, прошлом. И даже не стараясь, что ли поправить, или хотя бы об этом происходящем подумать.

Не только молодежь, дети, но и зрелые люди остекленело смотрели в окна, когда из наушников в их ушах пыхтела песня, напоминая какие-то тени. Уже даже не человеческие фигуры, а только прозрачные с бессмысленными взглядами подобия людей.

Еще хуже обстояло дело с теми, кто утыкался в планшеты, экраны телефонов. Эти почему-то казались мне обезумевшими дикарями, которым сунули блестящую конфетную обертку, сменяв ее на свободу, буйство природных красок, дуновение ветра. Обманув и одурачив в очередной раз.

Данное безумие и неподъемную ношу несли на себе не только пожилые, зрелые, молодые, но и дети Земли, порой напоминая мне выходцев из фантастических фильмов… Степенно бледнеющих от испытываемого ими безумия и ноши… Бледнеющих, истончающихся и вскоре вовсе исчезающих. И не просто как отдельных личностей, семей, но и народа, расы.

Впрочем, дети иногда еще смеялись, улыбались. Так беззаботно, обнадеживающе для нашей планеты. Так как могут жить и радоваться дети пока не ощущающие проблем, находящиеся в подростковом возрасте, а значит не повзрослевшие, не помудревшие, и тем, определенно, пока защищенные от нашего странного мира. Его политического строя, религиозных догм и мировоззрения, где для жизни и процветания одного класса другие люди превращались в наемных рабочих, работников, крепостных, рабов.

Однозначно, рабов!

Люди постраше уже осознавали всю тяжесть существующего строя. Уж я не знаю, жалели они о Советском Союзе, нет ли?! Но говорили очень часто, применяя в отношении погибшей страны добрые эпитеты, и с той же неизменностью говоря о нынешней жизни в уничижительной форме, точно в первую очередь, уничижая самих себя, терпящих все это. В их глазах зачастую плыла безнадежность. И если у стариков это сопровождалось обреченностью прожитой жизни, то у зрелых нескончаемой усталостью от пережитого.

Всякий раз я внимательно слушал разговоры людей старшего возраста о Советском Союзе и прошлой жизни, вроде вылавливая в сказанном крупными глотками правду, и не просто оправдывая, а, даже не замечая тяжелых послевоенных лет, репрессии, коллективизацию.

Ко всему прочему я еще стал читать. Не то, чтобы художественную литературу, а разнообразные статьи. Не всегда исторические, почасту разнообразные научные, про астральных двойников, Антиземлю, социализм, коммунизм. Я систематизировал в голове прочитанное и к собственному удивлению выбирал из полученной информации лишь отдельные эпизоды, связанные с пережитым мною на Радуге. Таким образом, выстраивая не только модель идеального общества, но и ассоциируя его с обществом на планете Радуга, в стране Тэртерия. И все время казалось, что в моих изысканиях меня кто-то направляет, обещая, что сделаю я это или то, осознаю общие понятия коммунизма и как приз, поощрением получу (непременно, получу) перемещение в тело Лины, соприкосновение с ней и тем удивительным миром, в котором она живет.

К произошедшим со мной изменениям сейчас относилось и частое посещение моих родителей. В этом случае я всякий раз, сняв верхнюю одежду, направлялся в большой зал родительской трешки, и, опускаясь в огромное кресло с той же тупостью, мрачностью с какой смотрели на эту жизнь люди Земли, таращился на стоящую напротив стенку с витриной, книжными шкафами, полками и большим сервантом. В небольшой нише которой стояла плазменная панель, а в витрине поместились сервизы, бокалы, фотографии. Цвет стенки, называемый молочный дуб с колоритно выступающим рисунком, очень гармонировал с бежевыми обоями шелкографии стен, имеющих мягкий блеск, и придающих самой комнате состояние вычурной роскоши.

И если раньше я этой вычурности не замечал, то сейчас она стала меня раздражать. В ней я почему-то видел первопричину мрачных взглядов людей моей страны, которые в беге за лучшей жизнью, в конечном случае лишь прожигали ее, не замечая и малого ее хода, теряясь в бесконечной смене дня — ночи, месяца — года. Наверно, поэтому я по большей частью старался смотреть на книги. И когда мой взгляд принимался оглаживать разноцветные корешки книг, мысли мои отправлялись к Лине. Я начинал вспоминать ее дом, и поместившиеся между стрельчатыми окнами полки, не то, чтобы стоявшие, а лежащие на них книги, так отличные от наших и не только отсутствием на корешках и обложках данных об авторе, но и их дорогим, из натуральной кожи, переплетом, их тяжелыми, чуть шуршащими листами.