Анна Алмазная - Я ненавижу таких, как я [СИ]

А день начинается так хорошо.

Изумрудом бушует май. Плещет в лицо ласковым светом вялое с утра солнце. За спиной перешептываются сосны, спешит по белоснежной плитке сухой листик, погоняемый ветром. Задыхается трелью в вышине жаворонок, и неясная тоска подкатывает к горлу смутно знакомыми звуками.

— Рассчитайсь!

— Первый! — крикнули в начале шеренги.

Бред, я и петь не умею, и песен не знаю, но в последнее время то и дело мурлычу что-то под нос, когда никто не видит.

— Четвертый!

Складываю слова в фразы, фразы как бусинки нанизываю на мелодии и сразу их забываю. Выплескиваю из души вместе с тоской, чтобы ненадолго наслаждаться сладостным опустошением.

— Седьмой!

Лишь тогда могу на время смириться с безликой жизнью. Со стерильно-белыми стенами учебного здания.

— Девятый!

С безмолвной толпой учеников. Таких, как я.

— Одиннадцатый!

Таких до последней родинки на одинакового оттенка коже. До последнего стежка на идеально чистой, пахнущей свежестью одежде. Ненормально одинаковые, пустые ярко-синие глаза. Светлые, одинаково постриженные волосы. Меня тошнило от этой одинаковости.

— Пятнадцатый!

И эти люди. Они мелькают между нами подобно теням. Скрывают тела под черными костюмами, а лица — под масками. Наши учителя, наши тренеры, наши врачи. Наши слуги.

— Восемнадцатый! — выкрикнул я.

Всегда немногословны, вежливы и обходительны, как роботы. Другие называли их обслуживающим персоналом. Я с недавнего времени — тюремщиками и палачами.

— Двадцать третий!

Кому, к черту, нужен этот жесткий режим? Эти тренировки? Сказать по правде, я раньше не задумывался и жил себе спокойно. Но уже месяц жрут изнутри сомнения и вопросы.

— Двадцать седьмой.

Потому что не может быть всем ученикам по пятнадцать.

— Тридцатый!

И не могут быть все настолько одинаковыми. Я знал (откуда?) что так не бывает.

— Тридцать второй!

Я знал, что оно ненормально… так наказывать за каждую слабость.

— Тридцать чет…

Голос последнего ученика осекся, сорвавшись на кашель. Боясь пошевелиться, я скосил глаза. Так и есть… значит, не приснились мне капли крови в умывальнике. И на вчерашней тренировке этот придурок ударился гораздо сильнее, чем мы думали.

Тридцать четвертый упал на колени. С уголка его губ медленно потекла струйка крови. Не в первый раз я видел подобное, однако в первый раз мне стало горько и тоскливо. Но что я мог сделать? Только смотреть, как мальчишка с моим лицом тяжело дышит, вздрагивает то ли от боли, то ли от страха, и смертельно бледнеет, когда от шеренги людей в черном отделяется один человек.

Плавным, едва уловимым движением он достал из кобуры пистолет. От оружия отразился луч солнца. Резанул по глазам. Стало дурно. И от собственной беспомощности дурно, и от собственного страха, горьким комком подкатившего к горлу. Дурно.

Золотоволосый мальчишка не шелохнулся. Он все так же стоял на коленях, упирался ладонями в уложенную плиткой землю, и даже головы не поднял, когда отливающее металлом дуло коснулось его волос.

— Готов умереть?

Мальчишка посмотрел на нашего тюремщика со знакомым мне до боли… упрямством? Губы расплылись в улыбке, с подбородка сорвалась и разбилась о белый мрамор ярко-красная капля:

— И ты все равно… убьешь? — с издевкой спросил он.

— Таков был договор.

— Пусть так. Лучше я умру живым… вы никогда не узнаете, кто он.

Что. Он. Говорит?

— Мне очень жаль, — сказал мужчина в черном, посмотрев на нашу шеренгу.

Какого черта ты на нас смотришь, будто извиняешься? Не смей извиняться! Не смей…

— …его трогать!

Крик гулко отразился от стен школы, и раньше, чем до меня дошло, что крик мой, человек в черном опустил пистолет:

— Кто это сказал?

Мне уже не было страшно. Я хотел одного — прекратить этот кошмар, какой ценой, не важно. Я хотел выйти из шеренги, подойти к этому подонку, врезать ему по морде, да от души, а там гори все синим пламенем. Но убивать на моих глазах эта сволочь не будет!

«Не вмешивайся! Прошу…»

В ладонь вцепились ледяные пальцы. Страх в чужом шепоте был заразительным… я застыл на месте, не в силах выдавить из себя и слова.

Не дождавшись ответа, мужчина в черном медленно поднял пистолет. Все так же не спуская взгляда с нашей шеренги, прицелился в тридцать четвертого.

«Не вмешивайся, — едва слышно прохрипел сосед. — Прошу, не вмешивайся!»

На этот раз на меня не подействовало:

«Пусти!»

«Не пущу», — неожиданно холодно ответил он…

… и впился ногтями в мою ладонь, раздирая ее в кровь. Я сдержал невольный крик. На миг показалось, что моя боль разошлась по шеренге волнами, заставив вздрогнуть всех учеников. До единого. Даже того, что был под дулом пистолета.

— Помни о договоре! — крикнул он человеку в черном. — Не смей на них смотреть! Все не смейте!

От удивления слова, рвущиеся наружу, застряли в горле.

Что он несет?

— Продолжишь в том же духе, — кричал обреченный, — и он умрет раньше, чем ты до него доберешься! Обещаю!

— Помню! — холодно ответил человек в черном.

— Стреляй же!

Уже понимая, что не успею, я рванулся из шеренги. Кто-то схватил меня на плечо и дернул, возвращая обратно. Грянул выстрел…

… А время будто остановилось. Потекло медленно, подобно тоскливой песне, продирающейся через внезапно загустевший воздух. «Буду помнить!» — отпустив тяжелую боль на крыльях мелодии, пообещал я. До последней мелочи. Дрожащие пальцы соседа, вцепившиеся в плечо. Площадку, залитую солнечным светом. Обреченный ужас в глазах умирающего. Взвившуюся над деревьями стаю ворон. Веер красных брызг на белоснежной плитке. Все буду помнить. И приказ, пустивший время по стремительно разворачивающейся спирали:

— Бе-е-е-его-о-о-ом!

Мелодия ускорилась, взорвалась фейерверком эмоций. Пробежка? После такого? Они очумели?!

И опять не дали взбунтоваться. Кто-то схватил меня за руку и потянул за собой, грубо, жестко, заставив сорваться с места. И мы побежали под такт стучащей в висках музыки.

Я летел по тропинкам сосняка и ни черта не понимал. Ни бьющей в кровь мелодии, ни рвущихся к губам слов — не понимал. Раньше я чувствовал только страх. Раньше я боялся только за собственную шкуру, так какого черта мне так плохо? И плохо только мне?

В этот миг я возненавидел школу. Возненавидел других учеников. Они никогда не смеялись, никогда не шептались по углам, ничем не интересовались. Я знал, шкурой чувствовал, что так быть не должно, что это неправильно. Но иначе жить не умел.

«Лучше я умру живым…»

Живым? Не сбавляя темпа, я бесшумно засмеялся. Ты когда-нибудь был живым? И твоя ли вина, что ты таким был? И моя ли, что тебе не помог?