Андрей Валентинов - Лейхтвейс

А когда это он жаловался?

Что-то в мире случится. – Замок и наручники. – «Бог ехал в пяти машинах». – Лабиринт. – Буревестник. – Капитан Лароза. – Повод. – Заговор. – Гадина. – «Белая пришла!..» – Нокаут. – Трибунал. – В небо!

Сон был пуст и бездонен. Стоял ясный день, однако небо потемнело, наполнившись густой синевой, солнце же исчезло, оставляя пространство холоду и ветру. Спасал включенный ранец. Малая пушинка, превратившись в камень, недвижно застыла в зените. Лететь некуда и незачем, в его небе не осталось ничего живого, только он один. Надолго ли? Черный «блин» за плечами может работать практически бесконечно долго, но человек слаб. Несколько часов выдержит, а потом усталость возьмет свое. Невидимые крылья исчезнут, и «марсианин» заскользит вниз, сперва медленно, словно осенний лист, затем камешком, брошенным в омут. Быстрее, быстрее, еще быстрее… Вечный свободный полет в никуда, в бездну, в небытие.

Рай не бывает без Ада.

Выход один – уйти, проснуться, вернувшись в отторгнувший его мир, пусть чужим, но все-таки живым и сохранившим разум. Синева темнела, ледяной ветер бил в лицо, однако Лейхтвейс терпеливо ждал. Сюда он уже не вернется, значит, надо попрощаться. С небом, с мечтой, с любовью.

– Фройляйн инструктор! – негромко позвал он. – Вероника!

Ответа не было, но воздух еле заметно дрогнул, и Лейхтвейс понял: его слышат, его слов ждут. И тогда он заспешил, вспоминая все то, что хотел сказать, и уже никогда не скажет в мире, куда скоро придется уйти.

– Фройляйн инструктор! Когда я вас впервые увидел, то больше всего на свете захотел стать таким же, как вы. Может, это любовь, может, иное что-то, не знаю. Я мечтал подняться вместе с вами в небо и быть рядом, долго, очень долго. Вечно! Но сейчас я понял: этому никогда не случиться. Наши небеса – разные, вы – Ночной Орел, я – крылатый убийца. Вы сделали свой выбор, я тоже. В вашем небе мне нечем будет дышать.

Синева темнела, из самой глубины поднимались рваные черные клочья, воздух стал холодной морской водой. Еще немного, и вода застынет льдом. Небо станет последним кругом Ада, Джудеккой, где место таким, как он, изменникам и предателям.

– Я выбрал Гитлера. Я веду войну против собственной страны. Даже если добьюсь успеха, меня все равно проклянут. Жить станет незачем и не для кого. Я не жалуюсь, фройляйн инструктор, просто мне некому это сказать. Больше никогда вас не потревожу, даже в мыслях. Прошу – отпустите меня, Вероника. Уйду в свободный полет – и будь что будет.

«Прощайте!» сказать не успел. Ранец уже не держал, горло забило льдом, и Лейхтвейс рухнул в черный беззвучный водоворот. Бездна сомкнулась, он понял, что не вынырнет и почему-то успокоился. Ни страха, ни надежды. Ничего.

Проснулся. И пожалел об этом.

– Мне тоже не спится, – пожаловалась Цапля, падая в соседнее кресло. – У тебя, кажется, снотворное есть? В следующий раз выпью.

Лейхтвейс молча пожал плечами. В пакете с лекарствами имелись не только снотворное и первитин. Но превращаться в гаитянского зомби не было ни малейшего желания.

– Лучше всего, конечно, позвать усатого аргентинца. Но в штате посольства таковой, к сожалению, не предусмотрен.

Семь утра, на столе рядом с графином – недопитая чашка кофе, на печке, что у окна, остывающий чайник. Спали хорошо если три часа.

– У меня пачка сигарет есть, – неуверенно проговорила девушка. – Может быть, по одной, а? Никотин, говорят, тонизирует… Знаешь, мне этот план уже ночью снится. Только не бумажный, а живой, настоящий. В меня даже с земли стрелять начали, когда я над ним наклонилась. Не попали…

План, четырехугольный лист ватмана – на стене, прямо перед глазами. Две ночи работы, последние штрихи наносили уже сегодня, перед тем, как лечь спать. Дача в Волынском, что неподалеку от Кунцево, она же «Ближняя». Построена в 1934 году, архитектор Мержанов.

Рядом еще ватман, но там лишь несколько карандашных линий. Семеновская – «Дальняя». На нее только взглянули.

– Могу кофе заварить, – предложил Лейхтвейс. – Или позвоню, чтобы принесли.

Цапля помотала головой.

– Потом… Мне «Ближняя» не просто снилась. Я кое-что поняла. Нам вдвоем ее не взять. Сегодня напишу об этом в отчете.

Лейхтвейс не стал отвечать. Встал, подошел к ватману поближе. Угол дорог, между ними густой лес, посреди – ровный заштрихованный четырехугольник. Маскировочная сеть… По углам – прожектора, а в самом центре – маленький неровный крестик. Крылатый патруль, не один «сталинский сокол» – двое.

Крепость…

Ночью, глядя на нее с черных небес, Лейхтвейс раз за разом прокручивал варианты. В дом не попасть, но можно дождаться, пока подъедут машины – и камнем вниз, в свободном полете. Поднырнуть под сеть…

Не складывалось. «Соколы» наверняка заметят, одного может отвлечь Цапля, но второй наверняка догонит. Те, что внизу, тоже сообразят, и навстречу полетят пули.

Куратор, гумилевский герой, оказался прав. Не переиграть! Крепость взять можно, как и любую другую, но для этого требуется время и хорошо подготовленная команда, а не двое дилетантов с пистолетами. Впрочем… Как это Цапля выразилась?

– Побьедить не смогу, а вот обмануть – попьитаюсь. Надо ждать Сталина не в Кунцево, а над Семеновским. Там я его возьму.

Неле подошла, стала рядом, плечом к плечу.

– Значит, завтра ближе к полуночи. Начальство уверено, что он соберет ближних из Политбюро на совещание. Скорее всего, в Семеновском.

Лейхтвейс не хотел, а удивился.

– В Берлине такое знают? Заранее? Они что, мысли его читают?

– Не думаю. Но совещание соберут по какому-то важному поводу, а вот об этом узнать можно. Что-то в мире случится.

Замок поддался не сразу, дужка словно прилипла к ржавому железу. Пришлось помочь – сначала дотянуться средним пальцем правой, потом надавить. Раз, еще раз. Наконец, послышался негромкий стук. Замка больше нет.

Все!

Дикобраз встал, распрямился, повел затекшими плечами. Работать пришлось, стоя на коленях и, естественно, в наручниках. Ими он решил заняться напоследок и то не слишком веря в успех. На ржавые скобы ушло два дня, а это не сталь, всего лишь обычное железо. Полдня потратил только на то, чтобы приспособиться – сперва подождать, пока глаза привыкнут к темноте, затем просунуть скованные руки в щель между прутьями, дотянуться, дотронуться металлом о металл. Больше всего боялся уронить инструмент, поэтому не спешил. Мальчик-с-пальчик и его сестричка работали посменно: напильник, пилка, снова напильник. Пальцы немели от усталости и боли, а железо поддавалось с трудом, несколько миллиметров в час, не больше.