Андрей Лазарчук - Целое лето

— О чёрт, — сказал я. — Белочка, что ли?

— Да он не пьёт совсем, какая там белочка. Говорю, с головой плохо. Всё взаперти сидит. То мне позвонит, то Егорычу — чтоб еды купили да принесли. Денег у него откуда-то вдруг взялось…

— Понял, Сима, всё понял. Жалко, если так. Он ведь знает, где я работаю, будет думать, что засланный… Ну да ладно, что-нибудь придумаем. А чего малой-то так долго?

— Нормально, — сказали от двери ломающимся басом. — Уж и погулять нельзя по хорошей погоде…

Женька, в отличие от Макса, ни в рост, ни в кость идти не торопился. Говорят, с поздними детьми так бывает нередко. Но, пожимкав его, я понял, что парень крепкий и жилистый. Он тоже по примеру старшего попытался сломать спиннинг, не преуспел — и, довольный, плюхнулся рядом со мной, подальше от матери. Пахло от него дешёвым табаком и местным пивом.

— Дядь Лёш, ты надолго?

— Как карты лягут. От «пока не позовут» до «пока не надоем». А что, есть планы?

— Если опять в окопах копаться — так я тебя лучше сама прибью! — сказала Сима. — Чем возиться потом с безглазым да безруким!

— Не в окопах, ма! — попытался перекрыть её Женька. — Там берег обвалился, на Сухой балке, и какой-то кабель показался. Старый. Вот его бы и посмотреть. Это Калган надыбал и на телефон сфоткал. А я боюсь, что Бобёр со своей кодлой первыми успеют…

— Ну, успеют, — сказал я. — И что?

— А вдруг там медь?

— А вдруг там пять киловольт?

— Да ну, дядьк, это явно к старому телескопу протянутый. А телескоп, сам знаешь…

Да уж. Старый радиотелескоп, когда-то красу и гордость Тугарина, давно раздирбанили до голого скелета.

— Вряд ли на телескоп, — сказал я. — Там всё оборудование в трёх корпусах было, а питание подавалось по ЛЭП. Так что кабель, скорее уж, тянется на Капъяр и вполне может быть рабочий. За порчу — до четырёх лет. С возмещением ущерба.

— Ну вот давай съездим и посмотрим.

— А давай, — сказал я. — Но только уговор: моё слово крайнее. Скажу — не трогаем, значит, не трогаем.

— По рукам, — сказал Женька.

— Вот ты как был разбойник, так и остался, — сказала мне Сима. — Учёный, в уксусе мочёный.

И положила ещё рыбы. Поняла, стало быть, мою задумку. Простую, как лапоть. Если я откажусь, то парни мотанут туда сами. Им уже не запретить… а что нельзя запретить, то нужно возглавить.

Симкин муж, Лёня, утонул самым обиднейшим образом, когда Женька пошёл в первый класс. Поехали всем цехом на пикничок — проводить лето… Лёня даже не утонул, а в воде его настиг инфаркт. Он успел вскрикнуть — и ушёл под воду. Полчаса его не могли найти… Сима растила пацанов одна — и, в общем, получилось ничего себе. Макс, хоть и окончил только десятилетку, был на все руки мастер — от электроники и компьютерного железа через подержанные автомобили и до промышленного оборудования. Мог разобрать всё, что разбирается, и снова собрать, заставив работать. У него была крошечная фирмочка на полтора человека: его самого и одноногого и одноглазого моториста Гошу. Гоша когда-то гранату нашёл, бросил в портфельчик и в школу пришёл… ну да ладно, неаппетитные подробности опустим. Женька учился лучше брата, троек не имел по сю пору, и я рассчитывал с ним пошептаться по душам на предмет дальнейшей карьеры.

Ну а пока… пока надо было «синхронизроваться», заговорить на одном языке, начать понимать друг друга быстро и правильно, если угодно, начать дышать в такт. Методика старая, коварная, действенная… Не люблю я этого, однако следовало считаться с тем, что времени может быть в обрез. Или не быть совсем.

— Кстати, у нас новенький сегодня объявился, — с набитым ртом сказал Женька. — Тоже из Москвы. Понаехали, понимаешь… Тугарин не резиновый…

— Евдокии Германовны внук, — сказала Сима. — Помнишь, бывшая директриса?

— Что — Севкин сын, что ли? — не поверил я.

— Ну да! — всплеснула руками Сима. — Вы же друзья были!..

— А сам Севка?

— Ой, не знаю, Лёшик. Завтра Германовну увижу, спрошу. Но он ведь как тогда уехал, так и не возвращался ни разу. И Маша его…

— Сим, ты только пока не говори ей, что я приехал. Я правда хочу несколько дней отдохнуть. Никого не видеть. Ладно?

— Смотрю, устал ты от людей в дремучих тайгах-то, — не одобрила моего поведения Сима.

— Это я уже в Москве успел устать… Капни ещё своей волшебной.

И, смакуя травяные ароматы, я подумал: ну да, расскажите мне про совпадения. Про случайности. А я послушаю.

Вслух же спросил:

— Когда у тебя уроки кончаются?

— В половине первого, дядь Лёш!

— Отлично. Я как раз высплюсь…

Чёрта лысого я выспался. Запахи, шорохи, вот этот ромб на потолке, нарисованный фонарём и оконным переплётом. Шесть лет назад мы гостили здесь вчетвером: я, Соня, Кот с Птицей… А на следующий год случилось страшное, и мы с Соней осиротели. И не смогли простить друг другу эту потерю, это горе, эту пустоту — теперь уже пустоту навсегда. Помыкались какое-то время, прячась друг от друга по работам, по углам, по каким-то чужим людям. Потом Соня уехала к своим в Минск и уже оттуда прислала письмо: давай разводиться, ничего хорошего не будет. И мы развелись. В том месте жизни, которую она занимала, я теперь ощущал страшноватую яму, но болело всё-таки в другом…

Глеб Всеволодович Лосев, шестнадцати лет, хоть и прослыл мгновенно в школе столичным уроженцем, на самом деле вырос в закрытом городке Череповец-7, он же «сто третий», он же Северореченск, а по-простому Ерши. Чем начальству не угодило это весёлое имечко деревни и пристани на Онеге, никто не знает, но взяли и переименовали, да так, что язык сломаешь. Как большинство подобных закрытых городков, Ерши пережили девяностые крайне тяжело, потом снова задышали. Чуть не каждый месяц, если была хорошая погода, можно было любоваться пусками с недалёкого отсюда космодрома. Хотя, конечно, предперестроечные времена люди вспоминали с придыханием, а уж что рассказывали старики!..

Последние пару лет отношения Глеба с матерью становились всё тяжелее и тяжелее, сорвалась какая-то резьба, и каждое движение, каждое действие, каждое слово что Глеба, что матери вызывало стук и рывки в сложном семейном механизме. Глеб видел, что мать что-то гнетёт, но она глухо молчала, а он не умел спросить, только измышлял картины: у матери любовница, и она не может признаться; или — он ей не родной сын, это вот-вот выяснится, но она не может признаться; или — он смертельно болен, жить осталось полгода, мать это знает, но боится ему сказать… В какой-то момент — даже не после очередного скандала, а наоборот, посреди затишья — Глеб собрал кой-какие вещички, отполовинил деньги из заначки, написал короткое письмо, сел на автобус, идущий до железной дороги…

Сначала он хотел доехать до Москвы и там найти отца, адрес у него был. Однако Москва произвела на него чудовищное впечатление. В этом неопрятном вонючем людском муравейнике — жить? Пробиваться сквозь эти озверелые толпы?.. Дешёвых билетов на поезд не оказалось, зато прямо от вокзала отходил автобус до Волгограда. Всё сложилось очень удачно: ночь и полдня в пути, а пересадка в Волгограде заняла чуть больше часа. Автобус в Тугарин ходил маленький, с одной дверью и выступающим вперёд капотом. Остановок по пути было много, некоторые просто в чистом поле: около дороги стоял бетонный навес, рядом несколько толстенных пыльных тополей — и всё. Как-то внезапно налетел закат, тревожный, огненный, а следом — полная темнота. Глеба уже растрясло, но задремать на неудобном сиденье не получалось. Он всё равно как-то притупил, потому что резкое торможение выбросило его в проход, и только каким-то чудом Глеб не раскроил себе лоб. Он встал и понял, что в салоне больше никого нет. Водителя тоже не было. Потом до Глеба дошло, что автобус стоит накренившись. Он прошёл вперёд, к лобовому стеклу. В свете фар увидел, что на обочине лежит тело, а водитель стоит рядом и держит у уха телефон. Глеб понял, что влип. Здесь они проторчат до утра. Он открыл дверь и стал осторожно спускаться в темноту. Нога никак не могла коснуться земли. Кювет, яма? Он достал айфон, включил. Света дисплея хватило, чтобы увидеть — до сухих комков оставалось буквально пара сантиметров. А рядом с тем местом, куда он собирался поставить ногу, валялся какой-то непонятный девайс: то ли пульт управления, то ли навороченный фонарь. Глеб спрыгнул на землю, присел, поднял находку. Девайс был неожиданно лёгкий и непонятный на ощупь: гладкий и в то же время не скользкий, как бы чуть прилипающий к руке. От него исходило… тепло? Ладно, потом разберёмся… Глеб сунул вещицу в карман и пошёл вперёд — впрочем, стараясь держаться вплотную к тёплому автобусному боку.