Андрей Лазарчук - Целое лето

— А как же — когда замуж выйдешь?

— За кого?! За тебя если только. Ты парней разве здесь видел? Анька вон, самого нормального отхватила — и то мается.

— А Карпов — он так прям нормальный?

— Ну… Пенёк, конечно. Но знаешь… Вот если на нас кто-то нападёт: американцы там, фашисты, инопланетяне — всё равно… вот мне кажется так: все разбегутся. Начальство, полиция, армия… парни наши… А Вовка возьмёт лом и пойдёт проламывать им бошки, хоть ему никто приказывать не будет. Приметно так.

— Ну, а этот… Прохоров?

— Ты поругаться со мной хочешь?

— Ни-за-что!

— Тогда смени тему.

— Меняю… Ты, может, знаешь — когда этот памятник поставили?

Они как раз поравнялись с ободранным памятником Неизвестным пионерам.

— Не-а. Вообще, помню, отец говорил, тут раньше памятник какому-то революционеру стоял. Только потом он шпионом оказался, памятник снесли, а место осталось. Ну и поставили этот. Но когда это было — не знаю. Давно… Слушай, Лосев. А мы же сейчас серьезно влипли, да?

— Типа того.

— Может, тебе все-таки с отцом своим поговорить? Ну — раз он при этих делах, может он знает, как все это спокойно разрулить. Не сдаст же он тебя, в конце-то концов?

— Поговорить придётся, — сказал Глеб, пристально разглядывая монумент. — Но пока не на эту тему.

— Почему?

— Я не уверен, что он на нашей стороне… — он помолчал. — Я как будто всегда знал, что отец… что он чем-то очень странным занимается, чем-то… не знаю. При том, что… мама никогда мне ничего не говорила. Она вообще о нем не говорит.

— Ну, вообще-то… — раздумчиво протянула Стася. — Учитывая, что он ее бросил, еще и с ребенком…

— Да вот в том и дело — что никто никого не бросал. Там что-то совсем другое случилось.

— В смысле?

— Понимаешь — они никогда не ругались. Вообще. Ну, люди когда расходятся — должны быть какие-то скандалы, битье посуды… А я этого вообще не помню. У них привычка была — один начинает фразу, другой заканчивает… Мне вообще кажется, они почти никогда не расставались. Все время что-то обсуждали, спорили, я… я просыпался ночью от их голосов, у мамы такой звонкий голос был… Выходил на кухню в пижаме — пять утра, они сидят, бледные оба — что-то рисуют фломастером прямо на столе. Отец потом одеколоном оттирал, говорил, что иначе наш стол украдет ЦРУ… А потом мы просто раз, и уехали. Мама собрала две сумки… Как сейчас помню: часа четыре тащились из Дубны на Ярославский вокзал на такси… И в следующий раз я отца увидел уже лет в девять — когда маму положили в больницу. Помню, его привезла серая машина, джип. И мне почему-то… очень не хотелось в нее садиться. — Он долго молчал, потом спросил: — Замёрзла?

— Есть малость, — сказала Стася.

Действительно, влажная теплота вечера вдруг сменилась пронзительной свежестью. Они оба посмотрели вверх: небо было усеяно звёздами…

Дав Женьке кой-какие инструкции, я сел в машину, отъехал за город в лесополосу и забрался в тайничок. Тайничок у меня такой, что попасть в него можно, только открутив правое заднее колесо. Не очень удобно, но вполне надёжно. Из тайничка я взял «посредник», пистолет «Вул», два запасных магазина и коробку патронов к нему, а также портативный детектор «второго сознания» израильского производства: они были чувствительнее и наших, и американских, и при определённых условиях брали даже «мыслящих», не внедрённых в тела. Всё это я рассовал по карманам, завинтил тайник, поставил на место колесо — и поехал к Артуру Наильевичу.

Мастерская «Артур» располагалась в заводском районе, в самом крайнем жилом квартале — дальше был пустырь. Вывески не было, да и кому она нужна — основные работы выполнялись на дому у заказчика, здесь только раскраивали стекло да хранили всякие герметики и краски. Тем не менее территория двора имела приличные размеры — шесть-семь грузовиков свободно поместятся, — и сам корпус мастерской был добротно сложен из белого кирпича. В корпусе было три ряда окон, и в верхних горел свет.

Пистолет я сунул за пояс, запасные магазины в левый карман ветровки, «посредник» — в правый. Детектор положил в барсетку, которую носил на длинном ремешке через плечо. Посидел ещё немного, освобождая сознание.

Всё.

Вперёд.

Я подошёл к тёмной двери под навесом, нашёл кнопку звонка и нажал её. Слышно было, как внутри колотится звонок.

Потом под навесом вспыхнул свет. Наверное, здесь была телекамера. Наверное, вот она.

Я улыбнулся в том направлении.

— Вам кого? — спросил голос, совершенно обесцвеченный скверным динамиком.

— Мне Артура Наильевича, — сказал я.

— Я вас не знаю, — сказал голос.

— Не сомневаюсь, — сказал я. — Но вам недавно звонили по поводу очень крупной неприятности в Знаменске, и я пришёл исправить ситуацию.

— Вы от Мони?

— Нет. Можно сказать, что Моня был от меня, но и это не до конца верно. Вы меня впустите, наконец?

Щёлкнул замок.

На первом этаже царила полная тьма и пахло машинами — металлом и смазкой. Налево вела тускло освещённая лестница. Я шагнул туда, и тут же в спину мне упёрся ствол.

— Руки поднял, — сказал голос с акцентом, которого я ой как дано не слышал…

— Шер Диль Мухаммадзаи, — сказал я, не оборачиваясь, — Львиное Сердце, неужели ты меня не узнал? — и повернулся.

О да, это был он. Тогда, при первой нашей долгой встрече, ему было семнадцать.

— Шайтан… — прошептал Шер Диль, опуская пистолет.

— Не бойся, я не к тебе, — сказал я, достал «посредник» и нажал кнопку.

Его откинуло к стене, но он удержался на ногах.

— Дар махалли зебо… — пробормотал он. — Я Двенадцатиугольник шастнадцать — сорок три…

— Я — Треугольник сто одиннадцать, — сказал я. — Продолжаешь исполнять обязанности носителя. Если я вот так подниму руку — начинаешь слушать только мои команды. Ясно?

— Служу Пути, — прошептал бывший Львиное Сердце.

А когда-то он служил у нас проводником, мстя моджахедам за замученного отца, школьного учителя, который посмел рассказывать детям о множественности миров. Всё-таки те, наверху, ткущие наши судьбы, склонны иногда к какой-то ненужной изощрённой жестокости…

Мы поднялись на третий этаж. Здесь была уютно обставленная комната с коврами, мягкими низкими креслами, кальяном, вазой с виноградом. Пахло странно и незнакомо. Если Артур и употреблял вещества, то не расхожие. А мог и не употреблять. В определённых кругах это считается хорошим тоном.

Шер Диль остался стоять в дверях.

Артур не стал подниматься, просто показал мне на кресло рядом с собой. Я устроился поудобнее, дотянулся до винограда, попробовал.

— Извините, — сказал я, — представляться не буду. Если у нас всё срастётся, мы больше не увидимся.

— А если не срастётся?

— Тогда имя не будет иметь значения. Ну да, я вас знаю, вы меня нет — вроде бы невежливо. Я мог бы назваться чужим именем, но это был бы обман, а я в делах предпочитаю полную открытость.