Дмитрий Баюшев - Неисправимый [СИ]

Итак, мертвый Фройт со слабосильным Еллештом внутри сидел в кресле мчащегося в Висбаден автобуса, глуповато улыбался, а на рубашку изо рта струйкой тянулась кровь. Глаза его, выпученные, как у рака, налились красным, лоб и щеки побагровели.

Располагавшийся рядом толстый господин, нажравшись баночного пива, благополучно спал и ничего не видел. Всполошилась пожилая фрау, сидевшая сбоку через проход. Закудахтала, загалдела, привлекая к Фройту внимание.

Еллешт заставил тело вытащить из кармана платок, вытереть губы. Тело слушалось плохо, руки двигались рывками, невпопад.

Всем, кто видел это действие, стало не по себе.

Автобус остановился у ближайшего мотеля, где был пункт помощи. Здесь вялого безвольного Фройта помыли в ванной. По окончании мытья с Фройтом случился инцидент, так как Еллешт, хлопоча, по ошибке включил кишечник на опоражнивание.

Не нужно, наверное, объяснять, почему после этого Фройт очутился в веселом доме, населенном Бисмарками, Эйнштейнами и Шикльгруберами.

Фройта определили в одну палату с Пипером (Шекспир) и Клайном (Клара Цеткин). Кличку ему дали весьма игривую — Дристунчик.

Соседи были людьми тихими, задумчивыми, но до поры до времени. По какому-то внутреннему свистку в них просыпались исторические персонажи, и тогда всё менялось.

Шекспир, не знающий ни слова по-английски, начинал трещать, как сорока, рифмуя всё, что взбредет в голову, а Клара Цеткин говорил басом: «В каждой операции, товарищи, главное план. Сегодня мы составим план фрустрации ревизионизма». И садился писать, водя пальцем по столу, так как не имел ни бумаги, ни ручки. А Шекспир ходил в это время по палате и бубнил: «Селедка — сковородка, ботинок — подсвинок, стул — караул…».

Фройт оцепенело сидел на своей кровати и порой подпускал голубков — это Еллешт, суетясь с организмом, стравливал лишний пар. Ему, Еллешту, было страшно некогда, он работал 24 часа в сутки. Понемногу он рос, креп, однако происходило это ужасно медленно.

Трижды за день нужно было тащить тело в столовую, запихивать в ротовое отверстие еду, перетирать её зубами, перемещать в вялый желудок. Ужас.

Когда Фройт за столом с остановившимся взглядом двигал челюстями и скрежетал зубами, чувствительному Фреди Меркюри становилось плохо…

Поэтом Пипер был никаким. Непонятно, с чего это вдруг он возомнил себя Шекспиром. Профанация, да и только. Впрочем, если учесть, что Шекспир — псевдоним Френсиса Бэкона, даже не псевдоним, а придуманное им лицо, то в притязаниях Пипера прорисовывается некая истина. Рехнувшись, он начал обезьянничать с несуществующего персонажа, а потому оставался пустым и трескучим, как погремушка.

В отличие от него Клайн был малость начитан про Клару Цеткин и во время сдвигов по фазе придерживался исторической правды.

Он превращался в решительную напористую даму, защитницу и покровительницу феминизма в революционном движении, он организовывал забастовки, вовлекая в них и соседние палаты. Чудики охотно ему подчинялись, но долго навязанную роль играть не могли — звала своя, более важная. И какой-нибудь член профсоюза, которому требовалось временами изрекать «Больше мяса в котлеты», становился вдруг Статуей Свободы и застывал с поднятой рукой.

Это привычного к трудностям Цеткин не смущало и он переключался на борьбу с милитаризмом. Или империализмом. Или центризмом. Или, как стреляный материалист, наводил тень на плетень.

— Вилли, — говорил он Вильгельму Завоевателю. — Вот ты всех под себя подмял. Так?

— Ну, — отвечал Завоеватель.

— А им по фигу.

— И что?

— Так, значит, ты их не подмял.

— А мне по барабану.

— Но ты же за них за всех отвечаешь?

— Ага.

— Тебе их поить-кормить надо?

— Ну.

— Фабрики для них строить, чтоб потом налогами обложить. Жилища, чтоб за свет драть. Станки покупать, чтоб создавали прибавочную стоимость. А, Вилли?

— Чего, гад, пристал? — спрашивал Завоеватель.

— Так, выходит, это не ты их, а они тебя подмяли, — говорил Цеткин. — А значит, никакой ты не Завоеватель. Ты простой клоп-эксплуататор, кровососущее.

— Сам дурак глупый, — обидевшись, отвечал Завоеватель и замыкался в себе. Но ненадолго, ибо мир был полон радужных перспектив.

Фройт всё время молчал, и это даже чудикам казалось странным. Они щекотали его, сверлили зубочистками — бестолку. Но немым он не был. Когда уж больно донимали, мог сказать «Отвали». Мог отвесить по уху, и рука у него при этом была тяжеленная. Отвешивал по накоплению, так как Еллешт вёл счет обидам. Нанес, скажем, десять обид — получай по уху, чтобы впредь было неповадно.

Так и отвадил.

Первым Еллешта обнаружил Вильгельм Завоеватель. Случилось это во время обеда.

Перед этим Завоеватель рассматривал одну из радужных панорам, полную диковинных строений, зарослей гигантского папоротника и струящихся существ о трех ногах и двух головах. Потом он мигнул и увидел в сидящем напротив Фройте крохотного человечка. Человечек с невероятной скоростью сновал по гортани Фройта, по пищеводу, дергал мышцы, и в такт ему Фройт жевал котлету и глотал прожеванные куски. Человечек знай себе уворачивался, чтобы не угодило по башке, и работал, работал, не покладая рук.

Завоеватель, который и сам жевал, замер, похлопал глазами, потом сказал невнятно, сквозь еду:

— Здорово, приятель. Чего это ты там делаешь?

Фройт не отреагировал, Еллешт тем более.

— Что, Вилли, дружбана увидел? — спросил Цеткин, сидевший рядом с Фройтом. — Не говори никому, а то укол в попу схлопочешь. Будешь дрыхнуть вместо ужина после укола-то, радость невеликая.

— Ладно, — испугавшись, ответил Завоеватель. Уж чего-чего, а поесть он любил.

— Но мне сказать можешь, — разрешил Цеткин. — Шепни на ушко, чего ты там увидел, Вилли, дружочек.

Он обошел стол, нагнулся к Завоевателю, и тот ему прошептал:

— В Дристунчике живет фитюлька.

Цеткин вгляделся в Фройта и, о чудо, увидел снующего Еллешта.

— А я тебя вижу, — сказал Цеткин. — Ты кто — микроб? Отвечай живо, а то накормим Фройта пургеном, он тебя в два счета выставит.

Еллешт завертел головой, понял, что обращаются к нему и ответил:

— Без меня Фройт помрет. А со мной станет шибко умный.

Голосок у него был тоньше комариного писка, но Цеткин с Завоевателем прекрасно услышали, поскольку были настроены на то, чтобы услышать.

Надо отдать должное Цеткину и Завоевателю, о фитюльке они никому не проболтались. Только Шекспиру, потому что тот сосед Цеткина по палате, а Завоевателя — по столу.

Уж и непонятно, откуда вдруг про фитюльку на следующий день знал весь дурдом, ведь Шекспир поделился тайной только со Стивеном Кингом, как с коллегой по перу, а тот шепнул об этом всего лишь миляге Дракуле, с которым был на короткой ноге.