Герман Малиничев - На суше и на море, 1989 [антология]

Нервное напряжение снова стало нарастать — тысячи страхов опять терзали Филиппа. «Стоит мне прикоснуться грудью к камню — и все будет кончено», — подумал он, ясно представив себе упругий хлопок лопнувшего мешка. А что, если разойдутся завязки — кажется, нейлон становится более эластичным в воде? И может быть, он не заметил какой-нибудь маленький, совсем крошечный прокол в стенке мешка, через который постепенно вытечет воздух? Филипп стиснул зубы. Стоп! Так черт знает до чего можно себя довести. Он все сделал правильно и хорошо. Завязки наложены крепко, а дыр в мешке нет, не заметить их он не мог.

Присев на корточки, он привязал к фокаду аппарат в смутной надежде, что его удастся промыть и отремонтировать после пребывания в соленой воде. Фотоаппарат — драгоценный «Кэннон», его гордость — и копеечный полиэтиленовый кулек, которым он дорожил сейчас больше всего на свете…

Филипп лежал на камне, глядя на небо, пылавшее предзакатным светом на западе и уже окутанное на востоке синей пеленой надвигавшихся сумерек. Далеко на горизонте легкой тенью возник силуэт военного корабля и вскоре снова исчез, растворившись в слиянии моря и неба. Белый альбатрос, упруго и плавно взмахивая огромными крыльями, пролетел над камнем. Филипп следил за ним, медленно поворачивая голову. Низкое багровое солнце, готовое скрыться за потемневшей линией берега, слепило глаза, проложив по морю широкую сверкающую дорогу.

Внезапно Филипп вздрогнул. В мирном, ласковом раскате и плескании волн ему послышались новые звуки, какой-то тихий, но мощный гул, наполнивший все окружающее пространство.

Прилив! Начался прилив!

Теперь ему казалось, что он видит, как вода, струясь, бежит к берегу, постепенно покрывая камень, но, присмотревшись, убеждался, что ошибся и все оставалось по-прежнему.

Солнце коснулось горизонта, расплылось в красный сплющенный диск и на несколько мгновений неподвижно повисло над темной полоской земли, резкой чертой разделявшей море и небо. Потом стало тускнеть, уменьшаться и наконец зашло, сверкнув последней огненной вспышкой. Багровые блики тотчас погасли на воде, светлая дорога исчезла, и океан заблестел холодным, отраженным от неба светом.

Быстро темнело. Сейчас ясно слышался нарастающий гул прилива, заглушавший и легкий шум ветра, и слабое плескание волн, набегавших на камень.

Филипп поднялся на ноги. Фантастический, призрачный мир окружал его, мир, лишенный очертаний, созданный из колеблющейся мглы, наполненной пепельным светом. И странным был в нем камень — отчетливо очерченный, неподвижный и твердый. В тусклом сумраке исчезла поверхность моря, и волны, катившиеся мимо, казались сгустками синего тумана, возникавшими на несколько мгновений и снова таявшими в обманчивом полусвете. Сумерки продолжали сгущаться, все плотнее и плотнее окутывая Филиппа, и вдруг, пораженный внезапностью происшедшего, он увидел мерцание первых звезд, загоревшихся в небе. Мир снова раздвинулся, стал огромным, и не было больше серой пелены, в которой исчезало пространство.

Набежавшая волна легким и плавным движением, почти без плеска, перекатилась через камень. Потом — вторая, третья… Вот он наконец, прилив — как долго он ждал его!

Теперь вода быстро прибывала. Течение не было сильным, но все же Филипп ясно ощущал струи, бегущие мимо его ног. С бьющимся сердцем стоял он лицом к волнам, катившимся с востока. Снова его охватил страх. Вода, шедшая из открытого океана, была заметно холоднее. Что, если он замерзнет, умрет от охлаждения? Не может быть! Он знает — на Белом море ему рассказывали о том, как летчики и моряки выбирались на берег из ледяной воды, спасаясь с тонувших судов и самолетов. Им было в тысячу раз хуже, чем ему. Прав, наверное, прав Бомбар — большинство людей, попавших в беду в океане, гибнет не от действительной опасности, а от страха, от потери самообладания. Скорее бы прилив достиг апогея и котилось это мучительное ощущение медленного, невероятно медленного погружения. Нет! Пусть все будет так. Чем медленнее, тем лучше, тем дольше он будет стоять на камне, экономя силы. И вовсе не так холодно, хотя он уже погрузился по грудь. Ноги привыкли, а тело закрывают трусы и куртка, получается нечто вроде плавательного костюма — они устраняют циркуляцию воды, охлаждающей кожу.

Высокая волна приподняла его и, качнув, оторвала от камня. Филипп сдержал себя, не сделав никаких резких движений, и продолжал стоять, чувствуя, как мешок натягивает куртку в такт колыханию волн. Еще и еще раз ощутил он ногами поверхность камня и вдруг понял, что лишился опоры и должен держаться на поверхности воды один на один с морем. Стиснув зубы, он стал дышать спокойно и медленно, стараясь подавить охватившую его дрожь, и, откинувшись на спину, раскачивался на волнах в свободной от напряжения позе. Внезапно легким, чуть заметным рывком натянулась веревка, и неожиданно для себя он ощутил странное чувство успокоения и радости — он был здесь не один: камень — твердая земля — удерживал его и помогал бороться с морем.

Теперь он лежал на воде, шевеля ногами и ладонями раскинутых» рук. Необычное, никогда раньше не испытанное чувство невесомости охватило его. Не было слышно плеска волн, и ему казалось, что он плавно, чуть покачиваясь, скользит в бесконечном пространстве сквозь искрящийся звездный туман.

Осторожно поворачивая голову, Филипп осматривал небо. Голубая россыпь Млечного Пути повисла над ним, протянулась с севера на юг, через зенит, мимо полюса, к черной воде моря. Какие здесь яркие звезды! Вот — в самой вершине небесного купола — зеленоватый огонь Канопуса, дальше, немного к северу, переливается разноцветными вспышками Сириус — альфа Большого Пса и за ним — сверкающий щит Ориона. Вот Ахернар, альфа Эридана, и Магеллановы Облака — неясные, туманные сгустки голубого света. Налево, рядом с полюсом, — Южный Крест, под ним — проксима и бета Центавра, ближайшие соседи Земли. И над самым горизонтом, прямо на юге, — Жертвенник. Почему так назвали это созвездие? Филипп наблюдал его в позапрошлом году, когда работал в Эгейском море, у островов Самос и Патмос. Патмос — крошечный островок, собственно, три островка, соединенные узкими полосками суши… Старый священник-грек, с которым он подружился тогда, рассказал ему, что Николай Морозов, революционер, проведший двадцать лет в одиночном заключении, нашел убедительные доказательства, что именно там, на острове Патмос, был написан Апокалипсис, и написан никем иным, как знаменитым византийским демагогом, оратором и писателем Иоанном Антиохийским, которого сейчас называют Хризостомом или Златоустом. Опираясь на астрономические данные, содержащиеся в самом Апокалипсисе, Морозов вычислил день, когда Иоанн сидел на берегу Патмоса и, наблюдая звездное небо, задумал свое «Откровение». Это было в воскресенье, 30 сентября 395 года… Священник рассказал, что в книге Морозова он нашел карту — расположение созвездий, бывших в тот вечер над головой Иоанна. Тогда, полторы тысячи лет назад, так же появились над горизонтом Скорпион, Змеедержец и Жертвенник.