Евгений Винников - На суше и на море. 1976. Выпуск 16

Особенно ужасна бора зимой. Температура сильно падает. Водяные брызги, поднимаемые ветром, сразу же замерзают, а суда, находящиеся в бухте, так покрываются льдом, что могут затонуть… В декабре 1899 года здания набережной были покрыты снегом и льдом до двух метров толщиной, на набережной образовался слой льда до трех метров высотой, фонарные столбы превратились в ледяные монументы. Бора сорвала много крыш и труб, разметала киоски на базаре, порвала провода, вырвала телеграфные столбы. Она потрепала суда, находившиеся в бухте; одно из них прибила к пристани, другие опрокинула вверх дном, третье посадила на мель, четвертое, покрыв льдом, изуродовала. На железной дороге она опрокинула груженые вагоны…»

Было ли в этом безобразии природы хоть что-то достойное внимания? Да. Две вещи.

Бора не приходит, не предупреждая, — это первое.

Всегда вначале над Мархотским хребтом, видным из каждого уголка Новороссийска, выползает клубящаяся пелена. Молочно-серая, она стекает с хребта, как пена из переполненного стакана, и уходит в щели, заливая их до краев. Ветер, еще неслышный, отрывает от пелены клочья, сбрасывает вниз, и они парят — нежные, но предвещающие опасность.

Давно основанная на Мархотском перевале метеостанция находится как раз там, где появляется эта пелена, там начало всего, начало ветра. Туда мне захотелось попасть. Но я еще не был уверен, стоит ли стремиться туда сейчас, когда никакой боры нет и в помине. В том, что это нелишне, убедил меня Василий Андреевич Кондрашов, начальник новороссийского гидрометеобюро. Он же сообщил мне и о том втором, что я упомянул выше. У боры — отрога азиатского антициклона — есть свои достоинства: она обеспечивает устойчивость погоды здесь, за хребтом, теплым летом и холодной зимой. Поистине, даже в самом безобразии природы есть некие «ценности». Или их нам просто очень хочется найти? Василий Андреевич сообщил, что на перевале, в самом начале бешенства ветров, вот уже двадцать лет живет Георгий Михайлович Федотков.

— Как же он там живет? — спросил я.

Не скрою, сообщение Кондрашова произвело на меня большое впечатление. Какова же судьба этого человека, махнувшего на себя рукой: взял да и забрался черт-те куда на двадцать лет… Впрочем, кто его знает! Поступки подобных людей не объяснишь банальными причинами, сколько ни старайся. И можно только благодарить их за то, что они есть.

Так как же он живет там?

— Привык, — задумчиво ответил Василий Андреевич.

— Он там один?

— Нет, — уже охотнее сказал Кондрашов. — Там станция. Семья у него, хозяйство… Воду им возим, а у него мотоцикл с коляской, сам спускается иногда.

Он хотел что-то еще добавить, но ничего не нашел.

— Сами увидите, — заключил он.

— Это на самом верху?

— Да. Во-он там.

Машина шла в гору. Облако пыли в безветрии застывало так, как его поднимали колеса нашей машины. Все — и дорога, и ее обочины, Мархотский хребет, его отроги, даже пыль, поднимаемая нами, — все было цементом. Вернее, мергелем. Стоило его подцепить ковшом, размолоть и обжечь — и мергель становился прекрасным портландским цементом, которому нет цены.

Город не мог не родиться здесь, даже если бы еще большие стихийные бедствия грозили ему. Один из немногих старых городов, он обязан месту рождения всем смыслом своего существования. И где-то наверху добрым хранителем города, первым, кто видит приближение боры, первым, кто прячется от нее (по где это можно сделать на самой макушке горы?), живет некто Федотков. Теперь все мои размышления — были ли они связаны с ветром, с городом — сводились к нему, странному, непонятному Федоткову, сидевшему двадцать лет сиднем на горе.

Нас с Кондрашовым трясло в душной машине, мы ничего не видели за пыльными стеклами, кроме все той же мергелевой пыли, и только чувствовали, что поднимаемся в гору. «Так и должно быть! — усмехался я про себя. — К такому человеку надо подниматься». Но сказать это вслух было неловко. Кондрашову могло показаться глупостью. Мне же хотелось побольше порасспросить у него о человеке, который поднялся на вершину перевала, туда, где начинались ветры, и остался там.

У него жена, Галина Федоровна… Сын учится. Дочь вышла замуж: значит, «спустилась вниз»… Держат они корову. Есть собака по кличке Боцман. Вроде бы и много уже порассказал Кондрашов, но ничто из этого не складывалось. В сбивчивом рассказе Василия Андреевича слышалось немалое уважение к Федоткову, даже какая-то зависть. Но к чему? Возможно, мы просто иногда жалеем, что не можем поступить так, как кто-то другой. «Вот он какой у нас!» — слышалось в словах Кондрашова.

В шестьдесят восьмом году, рассказывал Василий Андреевич, бора засыпала Новороссийск снегом так, что жизнь в осажденном ветром городе страшно усложнилась. По улицам могли ездить только вездеходы, даже пекарни не работали: их засыпало снегом. Горожане прислушивались к шуму ветра с растерянностью и тревогой. А снег валил и валил… Кондрашов связывался с Мархотским перевалом от случая к случаю. Он знал, что продукты кончались, а забросить их было невозможно: сквозь ветер и снег на гору не мог пробиться даже вездеход. А Федотков становился все немногословнее и наконец почти совсем замолчал; казалось, он только кивал, отвечая на вопросы Кондрашова. Василий Андреевич начал шутить, пытаясь подбодрить его. И тут Федотков вдруг заявил, что выезжает… «Куда?» — закричал Кондрашов. Но Федотков только добавил: «На лошади».

Его стали ждать. Каждый час с перевала запрашивали одно и то же: «Не приехал?» И всякий раз снизу отвечали: «Не приехал. Ждем». Говорить больше было не о чем. В обычную погоду, чтобы спуститься на лошади с перевала, хватило бы двух часов. Прошел день, потом ночь… Это была жуткая бора. Город, отрезанный от мира лавиной снега, льда и холода, мгновенно потерял свои реальные черты, словно перестал вдруг существовать. Он пропал, исчез, растворился.

Василий Андреевич вдруг замолчал и задумался. Я прервал его размышления:

— Ну и как? Федотков-то?

— Георгий Михайлыч? — словно очнулся Кондрашов. — Доехал. А что ему сделается? Ноги лошади сам переставлял, она ж сразу по морду влезла в снег… — И он рассмеялся: — Вот мы и приехали!

Едва Кондрашов открыл дверцу машины, как тут же, взвизгивая и крутя хвостом, к нам подлетел пес.

— Ну, Боцман, Боцман… — утихомиривал его Василий Андреевич. — Встречай, Георгий Михайлович! — крикнул: — К тебе пожаловали.

Я вышел из машины. На крыльце, освещенный солнцем, стоял человек. Покатые плечи, толстоватый, коренастый, на нем только майка и брюки, ноги босы. Из-за плеча выглянула такого же небольшого роста женщина.