Юрий Скворцов - На суше и на море. 1975. Выпуск 15

Жили на пароходах, работали на острове. Когда налетали многодневные штормы, прятались в кубриках, слушали по радио футбольные репортажи Синявского и ели борщ, сваренный на минеральной воде: пресной не хватало.

Помнят Каверочкина тамадой в ноябре 1949 года. Седьмого ноября, в праздник, хлынула на пробуренной скважине нефть — первая нефть на Камушках. Приехали из Баку гости, было застолье. Тамада Каверочкин говорил о нефти, пусть она течет, не переставая, говорил о городе, который встанет на сваях, говорил, что проживут они еще сто лет и пробурят много скважин. Через восемь лет Каверочкин погиб вместе с рабочими, и это тоже случилось в ноябре. Счастливым и грустным бывает ноябрь на Камушках.

Трудное то было время — время открытий и становления. Это сейчас хорошо вспоминать, как варили из «Арзни» борщ, как к буровой от «Чванова» шли по мосткам, прогибавшимся над морем, как по многу суток из-за непогоды ждали смены. Но не только неустроенность осталась в памяти основателей Нефтяных Камней. Гораздо чаще иное всплывает в разговоре: мощный фонтан нефти, первый танкер, пожаловавший за этой нефтью, начало строительства эстакад над морем, первая автомашина, двинувшаяся по настилу. И дело тут, вероятно, не столько в избирательной способности памяти, удерживающей по преимуществу хорошие, добрые события, сколько в объективном законе жизни: эти люди отдали Камушкам лучшие годы, здесь оставили они часть своей души. Разве можно отказаться от этого? Ведь тогда надо отказаться от самого себя.

Недаром тот, кто первым пришел на Нефтяные Камни, никуда не уходит отсюда; специалистов с двадцати летним стажем немало. Много найдем причин подобному постоянству, но нет смысла искать их лишь в зарплате, в большом количестве выходных дней и в прочих материальных благах. Разве найдешь еще на земле место, где был бы знаком каждый метр сооружений, где все росло на твоих глазах, где обо всем с полным правом можно сказать «мое», где каждый твой шаг по жизни овеществлен и нагляден? Уже только по одному современному Чванову с недавно воздвигнутым пятиэтажным жилым домом можно судить о себе, своих товарищах, а если добавить сюда больше двухсот километров эстакад над морем, приплюсовать миллионы тонн нефти, добытые за двадцать пять лет существования промысла, то как не сопоставить все это с прожитыми годами, прожитыми, значит, совсем не зря. Потому и трудно уходить отсюда. В народе говорят: припекло или приросло сердце.

В сумерках неспешно иду по эстакадам в центральный поселок. Море неспокойно, оно шипит раскрытой пастью волны, вздрагивает эстакада, ветер прижимает к перилам, рвет шапку. Около скал, которых в темноте не видно, белеют клочья пены. А впереди огни, там город, центр Камушков.

По эстакадам ходят пары, светится киоск с сувенирами, в чайхане сидят любители поговорить, чайханщик только успевает наливать стаканы. Кругом движение, шумно, из столовой доносятся «очереди» кассовых аппаратов, стук ложек: только в библиотеке тихо, говорят шепотом.

Время близится к двенадцати, людей все меньше. Усилился ветер, и громче шум моря. Похолодало. Запотели стекла оранжерей, там дозревают в кадках мандарины, растут цветы. И на причале цветы, зеленые кустики, их привезли из Баку, землю тоже привезли с берега. Гаснут огни в общежитиях, я иду от домика к домику, пока у крайнего не застаю такую картину: по деревянному настилу прогуливаются голуби.

— Никак не загоню, — говорит усатый человек. — Хозяин на берегу, а я только освободился, накормил их. Домой, домой! — шепотом зовет он голубей и подгоняет их взмахом руки.

Эстакады уходят в море, в ночь, обозначая свой путь пунктирами огней. Далеко-далеко разбежались огни. Гораздо дальше, нежели видит глаз. Уже бурят у туркменских берегов и дагестанских, там встали вышки, соединенные эстакадами, — это дети Нефтяных Камней. По бакинскому рецепту начали штурм нефтяных глубин болгарские друзья в Черном море… Где встанут следующие города на сваях? Да везде, где найдут нефть недалеко от берега, на небольших глубинах. И с полным правом можно будет сказать о них, что все они потомки Нефтяных Камней.

Катеру давно пора отвалить, а он все стоит у причала Иванова, приседает на пологой волне и тыкается носом в бетонную стенку. На палубе доски, трубы, какие-то приборы, там не то что сесть, встать негде, а с берега кричат, что надо погрузить еще несколько бочек с авиационным маслом.

Три дня штормило. На буровые, расположенные на отдельных основаниях, попасть было нельзя. И вот теперь катер загружают сверх всякой меры, палуба его постепенно превращается в склад. Капитан катера появляется на носу, стоит молча несколько секунд и вдруг, мгновенно покраснев, рявкает басом:

— На голову мне ничего поставить не хотите?

— А я, братцы? — кричит слесарь Погодкин. Он суетится, делает вид, что боится прыгать на палубу, потом осторожно опускает одну ногу, отдергивает ее, опускает другую.

— Ты куда, Леша? — спрашивает Погодкина пожилая женщина, она отвечает за сбор металлолома на Нефтяных Камнях и хочет посмотреть, нет ли чего из этого лома на буровых в море.

— Да к Полякову, у него автоподъемник барахлит… Кому лудить, паять? — кричит фальцетом Погодкин. — Старье берем, новое даем.

— Ах, Леша, Леша, — вздыхает женщина.

— Что — Леша, ну что?

Он прислоняется к бочке, курит огромными затяжками, покусывает губы и, сняв кепку, расчесывает пятерней свалявшиеся волосы. Женщина смотрит ему в спину, что-то шепчет, потом подходит и поправляет воротник куртки.

— Катя! — отшатывается слесарь. — Дай покурить спокойно.

— Да ты кури, кури, — нараспев, жалостливо говорит Катя. — Кури себе. Я просто так, не сердись. Чего сердиться?

Наконец мы отваливаем. «Сумгаит» — так зовут нашу посудину — пятится задом, разворачивается, выползает из бухты, и тут капитан дает «полный вперед». Смело лезем на волну. Справа эстакада, она еще долго будет сопровождать катер. Кажется, будто эстакада не стоит на месте, а, торопливо перебирая стальными ногами, шагает по морю вместе с нами.

«Сумгаит» помят, давно не крашен, но работает ведь, вон сколько пены взбивает за кормой. Но не белоснежна эта пена, много желтых пятен. Дорого обходится морю соседство с промыслом.

Здесь, на Камушках, по-разному относятся к этому вынужденному соседству. Одни считают, что нефть, особенно нефть морских промыслов, безусловно губит все живое в море, губит берега, растительность на дне. Пессимисты (назовем их так) поговаривают даже о том, что в интересах будущего Каспия надо чуть ли не закрыть морские промыслы. У оптимистов другая точка зрения. Разве не выходила нефть со дна пятьдесят и сто лет назад? Разве это мешало рыбе, она прекрасно себя чувствовала. Во всем виноваты, считают они, химические предприятия, гидростроители: они лишили рыб естественных нерестилищ, построили неважные лифто-подъемники. Виноваты и сами рыбаки: ловили молодь ценной рыбы.