Юрий Скворцов - На суше и на море. 1975. Выпуск 15

А утро было солнечно и прозрачно, как последние дни нашего лета или первые, ясные, теплые еще дни ранней осени.

После трех месяцев в Атлантике, потом в Бискайском заливе, монотонных дней с дождями и пасмурным небом, с небольшими, но постоянными и изматывающими этим постоянством штормами, дней, когда ты заброшен в серые зимние воды, даны нам сейчас три неполных дня на земле. И на какой земле… Страны, дух и обаяние которой входило в твою жизнь за многие годы до того, как ты смог поверить, что ступишь сам на ее берег. Дано тебе до нелепости малое время, и ты все же безрассудно надеешься прикоснуться к ее иному бытию, что-то ощутить в нем, понять, запомнить, унести с собой.

Один из двух моих спутников пытался сделать это с помощью фотоаппарата «Зенит-3». Вчерашний мглистый вечер он считал пропавшим, ходил по городу без вдохновения, проклиная погоду к сожалея о пропущенном на судне ужине. Зато теперь он был сосредоточен и деловит, останавливался на каждом перекрестке, наводя объектив на улицы, на прохожих.

Мы оставили его у набережной, напротив форта, и зашли в кафе. Первая половина его, сплошь застекленная, была открыта солнцу и взглядам и похожа на открытые кафе с вынесенными на тротуар столиками, но вместе с тем отделена от тротуара и прохожих, защищена от ветра чисто вымытым стеклом. Солнце, плетеные кресла и столики, белые скатерти, граненые небольшие вазы с веткой мимозы в каждой, лучи, преломленные в гранях и разбросанные по скатертям радужными акварельными пятнами. Миновав этот зал, мы попали в другую половину кафе, в глубине и затененности, слегка приподнятую над первой, отделенную от нее двумя прямоугольными деревянными опорами. Здесь стены от пола до потолка были отделаны полированным деревом, стояли тяжелые деревянные столы и стулья с тем же темным лаковым покрытием. Внизу — солнце, открытость взглядам, здесь — дневной полумрак и впечатление уединенности; такое разделение я заметила потом и в других кафе. С потолка, на скрещении широких серебристых рождественских нитей «дожди», свисают деревянные обручи со вписанными в них матовыми лампами, таящими в современных формах неявное напоминание о стекле керосиновых ламп. Поблескивает перевернутыми бутылками, пестреет этикетками стойка, барменша приносит две керамические чашки с прекрасным кофе…

Рано еще, десятый час.

Внизу, на солнечной половине, за чашкой кофе сидят три молодых человека, свободно откинувшись на плетеные спинки, как сидят люди, которым некуда спешить, ничего важного не надо сообщать друг другу, а просто хорошо сидеть вместе, пить кофе, обмениваясь фразами и улыбками. Тонкое лицо шатена с прямыми волосами, золотая цепочка с многогранником на сером шерстяном свитере, легкий жест руки, откидывающей волосы со лба… Молодая женщина, сидящая в отодвинутом от стола кресле в углу, ее жакет в коричневую клетку, коричневая шляпка с чуть опущенными полями, темные волосы, темные глаза из-под полей, дымок сигареты… Трое у стойки бара, оживленно разговаривающие за стаканами вина… И низкий, негромкий голос Эдит Пиаф из музыкального автомата: «Нет, я ни о чем не жалею…»— голос, перебросивший «дождевую» нить в зыбкое воспоминание, в мою московскую комнату, в давнюю печаль, и тот же глубокий голос, знающий о смерти и о любви и ни о чем не жалеющий.

И были другие часы, когда мы шатались по магазинам, потому что один из нас был озабочен поисками подарков невесте, потому что всем нам предстояло в два оставшихся дня растратить заработанную за три месяца и выданную во франках валюту. Мы ходили по магазинам, имеющим имена — «Andree», «Leon», «Valerie», «Pour les dames Frangaises» — и безымянным, с узким входом, непременно с главной улицы, и неожиданно открывающимися в глубине просторными залами. Шли сквозь их мишуру, блеск, пестроту, многоцветность, парфюмерное благоухание, сквозь ряды выдвинутых на тротуар столов дешевой распродажи с грудами битловок, блуз, халатов, белья, детской одежды, небрежно или со вниманием перебираемой руками покупателей, между которыми сновал, скользил, улыбался продавец с элегантнейшим пробором и лентой метра на шее. Мы заходили в магазин и сразу вступали в контакт, пусть недолгий, затрудненный почти полным незнанием языка, но мадам или мсье встречали уже у дверей, отвечали на приветствие, осведомлялись, чего мы желаем, какой нужен размер и какой цвет нам приятен, соблазняли и очаровывали, раскрывали коробки, пакеты, раздвигали ряды пальто и платьев, подносили к свету, прикидывали, примеряли, улыбались, одновременно выясняя, из какой страны мы прибыли, приятно ли было наше путешествие, нравится ли нам Брест, предлагали адреса других магазинов, иногда даже сопровождая нас в соседний магазин. Смуглолицый выходец из Египта ласкающим движением руки надевал на мой палец один за другим черненые перстни, раскладывал тускло мерцавшие на бархате серебряные крестики изысканных пропорций, размеров и рисунков. Мужчина со шкиперской бородкой в магазине морских сувениров предлагал хронометры, вмонтированные в штурвальное колесо, авторучки-кинжалы, письменные приборы с якорями, брелоки, значки и гербы с тиснеными, вышитыми, выгравированными парусниками. И все понятнее становилась французская фраза об «удовольствии делать покупки», все больше пакетов в лентах и бантах несли мы в руках и саквояже… Наконец в маленькой лавке, где посреди ковра лежала белая с рыжим собака колли, свободно вытянув длинное тело и уложив узкую голову на лапы, где вместо туфель для невесты был приобретен бронзовый подсвечник, мы обнаружили, что большая часть валютных запасов растрачена и, не без облегчения, прекратили кружение по магазинам.

Замедленнее и спокойнее стал внутренний ритм нашего движения по Бресту. Взгляд мог вобрать и частное, и целое и возвратиться к деталям. День стал еще теплее. И что-то открытое, светлое, летнее несли в себе люди… Мужчины и юноши в джинсах, вельветовых брюках с широким рубчиком, в битловках или распахнутых замшевых куртках с бахромой, все без головных уборов, женщины, наполовину закрывшие лицо очками от солнца — круглыми, прямоугольными, многогранными, голубыми, розовыми, дымчатыми, зеркальными, моряки в праздничности своих сине-черных форм с нашивками на рукавах и красными помпонами на беретах. По-летнему легко были одеты дети, по-летнему зеленели пирамидки елок на столбах.

В памяти моей французы остались своеобразно красивыми, но впечатление это складывалось скорее из их интеллигентности, их обаяния, доброжелательности, присущих — возможно так казалось мне в те часы острой влюбленности в Брест и его обитателей — и грузчикам в порту, и морякам с помпонами, и женщинам, продающим устриц в плетеных корзинах на окраине, и старикам, и детям, — как будто все это было национальными чертами, предопределенными фактом рождения на этой земле, ее прошлым и настоящим. Но может быть, еще сильнее было впечатление непринужденности «духа легкости», если можно так выразить нечто противоположное «духу тяжести», озабоченности, удрученности или глухой погруженности в себя. Легко и артистично даже исполняли продавцы свою роль соблазнителей, свобода и разнообразие были в стрижке мужских волос, чаще всего длинноватых, непринужденность сквозила в легком пренебрежении к одежде, в том, как приподняты были рукава свитеров, переброшен плащ через плечо, в отсутствии роскоши в самых лучших туалетах, и равноправии в моде любых мини и макси, и расклешенных брюк, и каблуков широких и узких, беретов, шляп с большими полями и без полей, панам, шалей любых стилей, форм, расцветок, лишь бы были удобны и приятны. Раскованность была в словах и жестах, в том, как шли, обнявшись, юноши и девушки, в дружеских или нежных поцелуях на улице при расставании или просто оттого, что захотелось поцеловаться, в неожиданности заданного тебе вопроса, в игре лица. Однако то же пренебрежение к одежде нигде не переходило в небрежность, непосредственность самовыражения не задевала другого, склонность к общительности не становилась навязчивостью, любезность не приобретала черт зависимости, эффектность не кричала о себе — все удерживалось на нужной грани, на такте, вкусе и чувстве меры. Все это, вместе взятое, и создавало впечатление красоты, непреднамеренного изящества, природного артистизма.