Юрий Иванов - На суше и на море. 1974. Выпуск 14

Повесть

Рис. С. Кравченко

Описание некоторых событий из жизни картографа и путешественника гвардии капитана службы российской Александра Бековича-Черкасского

Кошма, остро пахнущая конским потом и овчиной, оцарапала щеки, лоб. И в глаза ударил ослепительный свет: кто-то сорвал мешок с головы Ходжи-Нефеса. Он зажмурился. Было такое ощущение, словно в глаза бросили горсть песку. Зеленоватый жаркий свет проникал сквозь сжатые веки, а может, это просто в мозгу старика билось и пылало отчаяние?

Ходжа-Нефес почувствовал, что его плечи и локти уже не стискивают грубые руки, ощутил под подошвами привычную зыбкость песчаной почвы. Он бессильно опустился на песок, коснулся его руками. И только тогда открыл глаза — очень медленно, словно еще надеялся, что вот кончится сон и все будет по-прежнему, как вчера, позавчера…

— Святой человек недоволен? — сиплый, как бы простуженный голос подрагивал насмешливыми и грозными нотками.

И Ходжа-Нефес поднял голову, окинул взглядом обладателя этого сиплого голоса — от зеленых, порядком поношенных сапог с задранными афганскими носками до пышного тюрбана, ниже складок которого нездорово желтело плоское, безбородое лицо с налитыми кровью глазами — лицо курильщика анаши и терьяка.

— Мир тебе, — пробормотал Ходжа-Нефес и подумал, что сейчас может прийти безразличие ко всему на свете, а это самое опасное. Не для него лично, нет. А для того дела, ради которого он и оказался здесь, хотя и находится сейчас в таком недостойном человека жалком виде.

— Мир и тебе, почтенный, — с теми же нотками в голосе отозвался безбородый и положил веснушчатые короткопалые руки на искусно скрученный пояс, на рукоять ножа, богато изукрашенную бирюзой. — Разве святой человек думает, что он в гостях? Или отступники отличаются тем же смирением, что и прочие дети аллаха?

И заржали, закатились хохотом обступившие их хивинские воины, пропахшие потом и кизячным дымком, увешанные оружием и еще не остывшие от упоения легкой победой. И Ходжа-Нефес понял, что его погибшим товарищам повезло, его смерть будет в тысячу раз мучительнее. И еще понял: от него ждут развлечения — между блеском мечей и дастарханом всегда есть место для молитвы и веселья…

Ходжа-Нефес оперся ладонями о песок, подумал о его ласкающей горячей сыпучести, тотчас забыл об этом и поднялся, выпрямился во весь рост. Смех вокруг него постепенно начал смолкать, замер. Старик стоял слегка пошатываясь и смотрел не на полосатые халаты, не на медные и стальные бляхи доспехов и плоские шлемы-мисюрки, не на безбородого, а дальше — на желтые песчаные волны, уходящие к недальним горам, уже теряющим сумрачность под лучами встающего все выше солнца.

— Безухие собаки, сожравшие прах своего отца, — тихо и; отчетливо проговорил Ходжа-Нефес и по огонькам, мгновенно вспыхнувшим в сотнях, тысячах окружавших его глаз, догадался, что достиг желаемого. — Проклинаю путь ваш, и хлеб ваш, и семя ваше! Именем аллаха милосердного! А теперь убивайте скорее!

— А ты, святой старец, хитер, но ум твой — ум ребенка, — оскалился безбородый, и злобный стон, лязг обнажаемого оружия, пронесшиеся по толпе воинов, смолкли. — Это было бы слишком просто: перерезать твое дряблое горло… Это было бы слишком просто, незаслуженно просто. Муртазали-хан!

Из толпы вышел кривоногий горбун с заткнутыми за фарсидский кашемировый пояс полами драного халата. Он сверкнул из-под седых кустистых бровей щелками глаз, с готовностью посмотрел снизу вверх на безбородого. А тот махнул рукой, полыхнув сиянием перстней, и, уже потеряв интерес к Ходже-Нефесу, как к падали, пошел прочь, переваливаясь — походкой человека, пресыщенного властью и не привыкшего ходить пешком.

Горбун ловко ощупал худое тело старика, зачем-то похлопал его по плечу, почти ласково мурлыкнул что-то. Потом стянул ноги Ходжи-Нефеса волосяным арканом, легко, толчком сбил пленника с ног и отошел, перебирая в пальцах серый сплетенный в двенадцать прядей конец.

Свистнула и щелкнула камча. И все тело Ходжи-Нефеса пронизала несильная, но какая-то тягучая боль. Его перевернуло лицом вниз, поволокло куда-то. Подбородок Ходжи-Нефеса ободрало о песок, старик застонал, взмахнул несвязанными руками, и его скрюченные пальцы провели по желтизне десять неглубоких бороздок.

Старый облезлый верблюд тащил за собой пленника — сначала вскачь, а потом неторопливо и почти лениво. Очередной рывок позволил повернуться на бок — и словно теркой обожгло ухо, надбровье. Рука Ходжи-Нефсса стиснула попавшийся клочок ткани — обрывок парусины от палатки, русской палатки. И он увидел, что вокруг лежат, раскинув руки и ноги, в выцветших зеленых мундирах с вывернутыми, вырванными карманами обезглавленные тела. И песок вокруг — черен и плотен.

— Пей! За успех предистинации, коей начатой и завершенной быть во благовремении! — громко и твердо сказал царь, стоя над склонившимся в поклоне Ходжой-Нефесом.

И кто-то, мазнув по лицу туркмена пахнущими салом буклями парика, сунул ему в руки увесистый кубок.

С ужасом и благоговением смотрел Ходжа-Нефес на огромного, чуть сутулящегося царя, на его тяжелые квадратные башмаки, нитяные чулки, на одном из которых спустилась петля, на зеленый мундир с медными пуговицами, небрежно повязанный галстук. Хотел и боялся встретить взгляд круглых, по-орлиному пронзительных глаз.

Туркмен стоял на коленях у крыльца большого бревенчатого дома, раскрашенного так, словно он выстроен из кирпича. От широкой реки тянуло ледяным ветром. Но Ходжа-Нефес не ощущал холода. Не слышал он и грома музыки в доме, стука каблуков, звяканья шпор, мужского хохота и взвизгивания женщин, не видел отчаянно чадящих плошек, которыми был богато иллюминирован весь фасад этого странного дома.

Шагнув к Ходже-Нефесу, царь наклонился, крякнул добродушно и взял из окаменевших пальцев туркмена кубок.

— Запамятовал, что Бахус вере вашей противен. И потому не настаиваю… И поднимись-ка! Я не шах персицкий и ценю не по раболепству.

Уже стоял рядом дьяк Посольского приказа Шафиров, черноволосый, остролицый человек с умными и веселыми глазами и припухшими веками, ждал, склонив голову по-птичьи, чуть набок.

— Скажи ему, Шафиров, что доведенный прожект интерес представляет сугубый. И потому без участия оставлен не будет. И еще: утеснения какого не терпит ли, коштом доволен?

И, не дождавшись, пока переведут ответ, поняв его смысл по лицу Ходжи-Нефеса, царь потрепал туркмена по плечу, круто повернулся, ушел в дом.

А на крыльце уже позванивал шпорами, зябко поводил широкими плечами мужчина лет тридцати, смотрел внимательно, цепко. Он стоял вполоборота. Ветер, трепавший витые кольца прядей парика, открывал тонкий, с заметной горбинкой нос, немного приподнятые скулы, брови вразлет и негустые усы, обрамлявшие губы полукольцом.