Юрий Иванов - На суше и на море. 1974. Выпуск 14

— Высочайшим повелением назначен руководить предприятием гвардии капитан Александр Бекович-Черкасский, — назвал незнакомца Шафиров.

И Ходжа-Нефес невольно подивился быстроте, с которой здесь принимались решения.

Капитан Бекович улыбнулся, положил ладонь на рукоять шпаги, задирая ею полу мундира, произнес по-тюркски, явно наслаждаясь растерянностью, мелькнувшей в глазах туркмена:

— Люди говорят, аллах знает… Возможно, имя Девлет-Кизден-Мурзы для вашего слуха, почтенный Ходжа-Нефес, прозвучит приятнее?

— Господин — мусульманин? — сделал шаг вперед туркмен, и стоявший рядом Шафиров пожал плечами, то ли поражаясь недогадливости гостя, то ли осуждая за некую бестактность. Бекович же посерьезнел, как бы подтянулся.

— Сто людей, сто мыслей… Мусульманин… В это слово вкладывают различный смысл. Ведь и ты, почтенный Ходжа-Нефес, нынче не в своем краю. Другим ли ты стал от этого? А если и другим, то кому от этого лучше или хуже?

Солнце поднималось все выше, и Ходжа-Нефес уже несколько раз проваливался в забытье. Одежда старика порвалась в клочья, тело покрылось глубокими кровоточащими ссадинами, горькая и жгучая пыль набилась в бороду, в уши. Губы пересохли и снова запеклись. Все чаще перехватывало дыхание. То ли верблюд был так выучен, то ли просто пуглив и дик, но едва Ходжа-Нефес пытался, изогнувшись, вцепиться пальцами в арканную петлю, захлестнувшую ноги, тут же пускался тряским галопом. Порой верблюд останавливался, и это было еще мучительнее: одно неосторожное движение — и снова начиналась скачка.

Быстро накалившийся воздух висел стеклянным куполом, мир, казалось, тонул в желтизне, бескрайности и равнодушии. Сознание туманилось. Лежа навзничь в минуты кратких остановок проклятого богом животного, Ходжа-Нефес почти не ощущал боли, а видел то какие-то города, всплывающие на горизонте, то птиц, стремительно летающих над водой, то свинцовое небо Петербурга, роняющее мелкий, холодный дождь, то самого себя в дервишеской латаной хирке, с выдолбленной сухой тыквой у пояса, в старом войлочном колпаке, надвинутом пониже, чтобы никто не мог узнать его, уходящего под вечер из Хивы через Мазандаранские ворота…

С чего все началось? С раздумий над сурами корана, пропитанного непримиримостью к тому, что не осенено зеленым знаменем ислама? Или еще раньше — когда маленький туркмен Нефес, проданный на хивинском невольничьем рынке и попавший в слуги к старику писцу, удивил того любознательностью и благочестием? Тогда он спросил у старика: почему туркмены — геоклены, иомуды, тэкэ — данники хана хивинского? Почему, отдавая Хиве свои стада, жен и детей, они еще и враждуют между собой?

— Пути аллаха неисповедимы, — ответил старик писец и долго смотрел на минареты, на голубых изразцах которых медленно плавился день. — Молись и молчи, ибо язык подобен ядовитой змее в твоем доме…

Старик был, конечно, прав. И все дальше в памяти Нефеса отступали родные кочевья, блеяние скудных отар, стук копыт и комариное пение стрел во время ночных схваток. Нефес был уже не слугой, не живой домашней утварью в доме писца, а его учеником. И старик с умилением смотрел, как тростинка-калям в мальчишеской руке умело вычерчивает на пергаменте замысловатую вязь письма способами таалик, нестаалик и совсем уже замысловатые узоры способов стиякат и джели дивани.

— Верно ли, что по мудрому повелению благородных и славных властителей ханства Хивинского было некогда изменено русло великой Аму, чтобы текла она в Аральское, а не Каспийское море? Зачем это? — спрашивал юноша.

— Молчи, — шептал старик, поднимая сухой, как сучок карагача, палец. — Ты накличешь беду! Пески, залегшие до Красных Вод, хранят благочестие веры от посягательств неверных!

Клонился к закату день, протяжно кричали муэдзины-азанчи, призывая правоверных к вечернему намазу.

Когда старик умер, Нефес уже был писцом на хивинском базаре — достаточно прославленным за умение цветисто и убедительно изложить суть любого послания, снабдив ого приличествующей случаю цитатой из священной книги пророка. Сидя под полосатым навесом неподалеку от лавки менялы, Нефес-ака выполнял заказ очередного клиента, время от времени опуская килям в медную чернильницу и выводя похожие на сказочные цветы буквы. Потом вслух читал написанное под восхищенное чмоканье любопытных:

«…Четырнадцать арроб риса доставлены в караван-сарай Джемалледдина-оглу, суннита из Гурганджа, чем и было выполнено обязательство, данное в месяце Барана достопочтенным аль-Зухри, караванщиком астрабадским. Ибо сказано в коране, в главе «Трапеза», в стихе 91: «Бог не накажет вас за празднословие в ваших клятвах, но накажет вас за то, что вы связываете себя клятвами». Истинно мусульманин и не клянясь должен обещание свое выполнить с твердостью стали дамасской, вгрызающейся в дынную мякоть…»

А вокруг шумел, гремел и клубился многоцветный и многоязычный хивинский базар — облака пыли поднимали шествующие мимо караваны; вопили зазывалы, тряся перед ошеломленными зеваками переливчатыми кусками шелков, стучали молотками медники, чеканщики, оружейники. Брадобреи роняли в пыль клочья мыльной пены. То и дело испускала хриплые и тревожные звуки кожаная труба глашатая.

Однажды после ее рева обнаженные по пояс палачи в желтых замшевых шароварах провели по площади нескольких связанных одной веревкой людей. Нефес-ака привстал, ощутив внезапное стеснение в сердце.

— Зачем волнуешься, почтенный? — усмехнулся заказчик. — Это только туркменские собаки, пытавшиеся обмануть милосердного хана, да пребудет с ним милость аллаха!

Наверное, с помощью знающих его богатых и славных людей Хивы Нефес-ака смог бы попасть в медресе, а потом когда-нибудь, возможно, даже получить одну из доходных вакуфных должностей. Но ото мало привлекало Нефеса. И сколько бы он ни слушал споры сладкоголосых мулл и седобородых ишанов, не переставал дивиться их умению жонглировать словами, словно базарные фокусники плодами граната. Одни и те же изречения пророка приводились в самых разноречивых случаях, лишь бы это пошло на пользу сборщику.

Ища свет истины, Нефес-ака ушел с караваном паломников в счастливую Аравию, в Мекку.

Он постарел и высох, он видел тысячи мест и сотни народов. Он возвратился в зеленой чалме хаджи и с твердым убеждением, что жизнь любого человека — пылинка на конце посоха времени. И что един для всех закон бытия? муху съедает лягушка, лягушку — цапля, цаплю — шакал. Беспределен и случаен кругооборот судеб, нет справедливости, а существует только извечная необходимость выжить, усиленная столь же извечной жадностью. Но каждому отпущен в жизни неведомый никому срок, использовать его можно по-разному, что бы там ни говорили о воле аллаха. И Ходжа-Нефес поклялся посвятить свои дни поискам хоть чего-то похожего на справедливость.