Юрий Иванов - На суше и на море. 1974. Выпуск 14

— Ой ли? — усомнился Бекович и пристально взглянул в вильнувшие глаза холопа. — Доподлинно ведомо мне, что ты любимый, паче того, доверенный раб воеводы Ивана Пафнутьича… Тыркин!

— Здесь! — вытянулся рядом широкоплечий солдат, выполнявший в команде обязанности профоса.

— Взять! И… два десятка батогов! Погорячее!

— За что, боя… Господин капитан!

— За ложь и поклеп на воеводу.

— Как на духу…

— Тыркин, еще десяток добавишь.

Парень рухнул Бековичу в ноги, пополз по пыли.

— Облыжно сказывал, господин капитан… Истинно добр воевода ко мне. Велено было мне так говорить.

— А как не возьму?

— Кнутом грозил.

— Отставить, Тыркин!

Бекович отвернулся, покусал губы. Умысел воеводский был не очень-то хитрым, но отличался расчетливостью. И участие воеводы в государевом деле холоп потом подтвердить сможет, да и знать воеводе не помешает: так ли уж облечен доверием государевым этот что-то уж очень молодой офицер? Удачей предпринятое кончится — воевода первый пособник; промашка какая — тоже знать вовремя не помешает. Вот и тут он — невидимый след змеи…

— Денщиком моим будешь. А воеводе доводить можешь, как и велено. У меня утайки ни в чем нет.

…«Тюб-караган» — еще раз сверился по карте командир экспедиции, глядя на приближающийся берег. Малая осадка скампавеи, не говоря уже о плоскодонных челнах, позволяла начать высадку с борта на отмель, где чуть выше колена. Но Александр Бекович уже хорошо знал, что все в жизни как бы уравновешено: за стечением благоприятных обстоятельств следуют неудачи. Недаром так памятна легенда про перстень царя Поликрата. Кто знает, не ждут ли именно тут, на отмелях, за камнями, недруги с туго натянутыми тетивам луков…

— В добрый ли час начинаем путь свой? — озабоченно говорил Ходжа-Нефес накануне отплытия. — Опасности предвижу немалые.

— Тяготы — да. Но опасности? Мы на своей земле.

— Это сегодня. А завтра? Слишком много говорят о песочном золоте. А где корысть, там верности не сыщешь.

— Не каркай вороном, старик, — устало оборвал туркмена капитан. — Запамятовал, что со слов твоих в Петербурге и поход сей решен был?

Ходжа-Нефес склонился в длительном поклоне, попятился к выходу. И Бекович поймал себя на внезапно закравшемся мучительном сомнении: а не чей ли злой умысел — само появление этого старого туркмена в Петербурге? Не лазутчик ли он? Не хивинцев, конечно, а хотя бы тех же турок, в чьих интересах пресекать русские начинания? Взятие Азова с придонскими городками, посольское плаванье в Константинополь… Кто скажет? Князь Ромодановский далеко, а государь почему-то с самого начала поверил этому человеку.

Недоверие, сомнения — они тоже как след змеи. Но так или иначе, а свой долг Александр Бекович-Черкасский, гвардии капитан, знал. И готов был ради достижения поставленной перед ним цели к любым тяготам. Пусть хивинский поход — всего только одна, даже не козырная карта в игре, которую начинал в масштабе мира великий русский царь, круто повернувший руль корабля российского.

А что касается разговоров о песочном золоте, то это не страшно — так легче было набрать ватагу «в греби».

— Может, стоит отказаться от второго проводника? — как-то спросил Бекович у Ходжи-Нефеса, видя, что тот молчалив и хмур.

Туркмен сузил щелочки глаз, огладил бороду.

— Это было твоим желанием, капитан-ака, не моим. Манглай Кашка — человек знающий. Позволь мне в сем случае не давать тебе совета…

За день до отплытия возвратившийся с берега раньше обычного гвардии капитан привычно толкнул окованную железом калитку и остановился пораженный. Оголенный по пояс Фомка был привязан к столбу, вкопанному посреди двора. А воевода, багроволицый, с выпученными глазами, с блестящей полоской слюны на подбородке, хлестал парня ременной плеткой.

Бекович рванулся, перехватил руку воеводы, выдернул из нее плеть, наступил на окровавленный жгут кованым каблуком ботфорта.

— Пошто зверствуешь?

— Мой холоп! — прохрипел воевода, напирая расхристанной, потной грудью на офицера. — Хочу — убью!

— Ныне он слуга государев!

— Знать не знаю никаких слуг! — взъярился воевода, но, словно натолкнувшись на стальные острия капитанских глаз, попятился, вытер пот рукавом. Парень обвис на веревках, тряс головой, мычал.

— Так говоришь, государевых слуг не знаешь? За это в железа забивают.

— В беспамятстве я, прости, князь.

— За что бил? — Бекович перерезал веревки, стягивающие Фомкины запястья, и тот, пошатываясь, побрел прочь.

— За небрежение.

— Не все довел, чего ждал? Руками не маши, о соглядатайстве твоем говорю, воевода. За одно то тебя в Приказ следует. Или я, по-твоему, доверием не облечен, что свой сыск чинить вздумал?

— Конь о четырех ногах и то спотыкается, князь… Едино о пользе пекусь. Тому верь. Ты прости, молод, горяч. А мне тут все ведомо… Предостеречь от какой порухи мыслил…

— На том и порешим, воевода. Однако опасись. Я добр, но сие в последний раз!

Тем же вечером Бекович съехал с воеводского подворья, взяв под постой на последнюю ночь дом стрелецкого старосты в слободе, неподалеку от пристани.

— За что терпел? — спросил он у Фомки, когда уже были в море, несколько дней спустя.

Тот пошмыгал носом.

— Да вишь, господин капитан, боярин помыслил, что не все довожу…

— И не облыжно помыслил? — хитря, но с надеждой спросил командир экспедиции.

Фомка вздохнул.

— Облыжно. Про все доводил, как велено было.

— Пойдешь в гребцы, — сумрачно сказал Бекович.

Но через неделю отменил приказ.

…Челны с разгона, с ходу вылетали один за другим на отмель. Люди, чернея загорелыми спинами, прыгали, поднимая брызги, в воду. Вытягивали посудинки на песок, на мелкие камни, горланили весело и отчаянно. Со скампавеи бултыхнулся якорь, гребцы убрали весла. В небе медленно плавал коршун, вычерчивал круги. С берега тянуло густым жаром, как из печки.

«…На сей стороне Каспийского моря сыскали несколько гаваней, которых в других картах не описуют; только рек мало. Сего августа 3 числа доехал до места званием Актам, где текла Аму-дарья-река в море Каспийское. Ныне в том месте нет воды, понеже нет в ближних местах, для некоторых причин оная река запружена плотиною, на урочище Харакае, от Хивы в четырех днях езды. От той плотины принуждена течь оная река в озеро, которое называется Аральское море …»

Под золоченым куполом спокойно и таинственно лежал черный камень, упавший некогда с неба, — священная Кааба. Он отсвечивал глубокой неземной тьмой, словно матовый уголь, слегка отполированный временем. А вокруг купола кружились в экстазе паломники — бесконечная вереница изможденных, с безумными, провалившимися глазами людей. Они были одеты в просторные арабские аба и галабии или в какое-то невообразимое тряпье, а то и вовсе ходили полуголыми. Смуглые, желтоватые, с сероватым отливом кожи и совсем черные лица — магрибинцы, йеменцы, жители Хорезма и Дамаска, Курдских гор и Ливанских долин, Каира и Бейрута, суданцы и берберы… Пестрота, многоязычие, исступленность…