Юрий Иванов - На суше и на море. 1974. Выпуск 14

— Люди говорят, а аллах знает.

Ходжа-Нефес промолчал.

Они пристроились к хвосту большого каравана и шли так до самого ночлега, ни в ком не вызывая ни сомнений, ни желания расспрашивать о чем-либо. Только несколько раз проехал мимо них старший караванной стражи — широколицый хорезмиец в посеребренном шлеме. Погарцевав рядом минуту-две, он снова уносился в голову цепочки навьюченных верблюдов.

На стоянке песок визжал под ногами вертящихся дервишей, выкрикивающих священные стихи. Варили плов в большом медном котле, терли лица и руки песком, свершая намаз, — закон позволял в таких обстоятельствах пользоваться им вместо воды. Тогда и подошел к «паломникам» широколицый хорезмиец в посеребренном шлеме, неуклюже пошаркал кривыми ногами, встал подбоченясь.

— Далек ли ваш путь, почтенные?

— В благородную Хиву, высокорожденный, — смиренно ответил Ходжа-Нефес.

— Разве вы оттуда родом?

— Ты сказал истину, меч пророка!

— Гм, — задумался хорезмиец. — И в самом деле я, кажется, видел тебя там. Не был ли ты когда-либо писцом, почтенный ходжа?

— Ты ошибся, молния храбрости, — покачал головой Ходжа-Нефес, внутренне обмирая. — Ты ошибся, я был всегда только скромным лекарем.

— Да-да, я, конечно, ошибся, — закивал блестевшим в свете костра шлемом хорезмиец. — Прости меня, табиб.

А в час, когда тьма ночи борется с наступающим утром, когда все черты мира становятся расплывчатыми и обманчивыми, Ходжа-Нефес открыл глаза, как от толчка. И увидел, что Манглая рядом с ним нет.

Еще не веря в это, он привстал, пошарил вокруг руками и даже несколько раз окликнул своего спутника по имени.

— Ты ищешь того, кто шел рядом с тобой? — раздался приглушенный голос из темноты.

— Он страдает недугом, и я боюсь, не случилось ли с ним чего-нибудь недоброго.

— С ним вряд ли, святой человек… Я видел, он разговаривал с воинами, и ему дали коня. Сейчас твой друг с таким ужасным лицом скачет по дороге в Хиву. Разве он не сказал тебе об этом?

Час спустя Ходжа-Нефес уже лежал, зарывшись в песок, довольно далеко от караванной тропы. Несколько раз ему слышалось, что его как будто окликали, звякало поблизости не то оружие, не то сбруя. И только когда караван ушел и затихли вдали крики погонщиков и звон бубенцов, осторожно выбрался из-под тяжелого, сдавившего все тело слоя песка. Потом долго лежал за барханом, тяжело дыша и проклиная доверчивость — свою и командира экспедиции.

На седьмой день, оборванный и выбившийся из сил, Ходжа-Нефес добрел до Тюб-карагана.

— Где Манглай? — только и спросил Бекович, догадываясь, что произошло нечто непредвиденное.

— Змея может не оставить следа, а может и оставить, — тихо ответил туркмен. — Манглай Кашка сейчас в Хиве.

— Я думал о нашем пути, — после долгого молчания сказал гвардии капитан. — Я думал, так будет лучше… Останемся живы, твоя верность…

— Я не виню тебя, таксыр, — опустил голову Ходжа-Нефес.

— Верую во единого бога, господа нашего… — зашептал скороговоркой Бекович, внезапно вспоминая слова молитвы, которую вдалбливали в его мальчишескую память еще в кадетском корпусе для дворянских недорослей. Крепко доставалось им от седовласого и громогласного отца Гермогена за неусердие в постижении слова божьего. Тогда и подшутил он над стариком священником, сказав, что остался в вере магометанской и потому преклоняться иной вере для него предосудительно и греховно.

Но отец Гермоген знал, что дед Бековича крестился еще в молодости, и Александра без малого сто раз заставили петь «Верую» в тесной и темной церквушке корпуса.

Бекович, задыхаясь, обливаясь потом, еще плотнее укутал голову кошмой, теснее прижался к горячему, остро пахнущему верблюжьему боку. Мир вокруг был наполнен ровным, слитным гулом взбесившегося песка.

Где-то рядом, закрыв головы кошмами, под хлещущими жаркими потоками лежали все остальные участники экспедиции, весь отряд, вышедший из Гурьевской крепости две недели назад и сумевший пройти до самых берегов Арала.

Новым царским указом, присланным из Либавы, Бековичу предписывалось идти прямо в Хиву, а кроме того, « над гаваном, где было устье Амударьи-реки, построить крепость человек на тысячу. Ехать к хану хивинскому послом, а путь иметь подле той реки, также и плотины, ежели возможно оную воду паки обратить в старый ток, к тому же протчие устья запереть, которые идут в Оральское море».

Сверяя путь с помощью квадранта и астролябии, Бекович вывел отряд на аральские берега. И здесь понял, что никакого прежнего устья Амударьи отыскать не удастся.

Вполне возможно, что когда-то оно и существовало. Но сейчас вокруг лежали сплошные пески, покатые барханы с застругами от ветров и со скудными стеблями безлистных растений.

Что ж, это была хоть какая-то определенность. Не радостная, но все же несшая в себе пользу — иные, следовательно, нужно искать пути и ничто уж не связывать со старым руслом Амударьи. О том теперь можно с уверенностью довести до государя.

Оставалась единственная реальная ценность — законченная опись берегов каспийских от устья Лактама, предположительно бывшего когда-то местом впадения Амударьи в Каспийское море, и до Астрабадского залива.

Бекович знал, что в Астрахани сейчас находится поручик Александр Кожин, которому предписано продолжить съемки Каспийского моря — сначала под наблюдением его, капитана Бековича, а затем и самостоятельно.

Что знал Александр Бекович о своем помощнике? Лишь то, что в 1711 году учился тот в навигацкой школе в классе астрономии, а год спустя производил опись берегов Финского залива. Впоследствии Кожин составил карту и был за то произведен в поручики.

Знал, что в указе, собственноручно государем подписанном, сказано было: « Ехать ему, поручику Кожину, в Астрахань и там взять две скампавеи или иные суда, как потребнее ему будет, и на оных все берега того моря описать, также реки, гаваны и острова, близ берегов лежащие, и сделать карту. Посмотреть описи и карты Бековичевы, и ежели прямо сделано, то туды не ездить; ежели непрямо, то самому то учинить. Когда берега опишет, тогда взять судно поболее, морское, и все море крейсовать и положить на карту».

Знал, что не в ущерб его, Александра Бековича-Черкасского, самолюбию назначено было это, а для большей пользы государству Российскому. Но томила мысль о том, что, может статься, не успеет сам он довести до конца дело, а справится ли с ним молодой поручик, никому пока неведомо.

На последнюю перед Хивой стоянку расположились часа за два до полудня. Но не было ни песен, ни обычного веселого шума, сопутствующего привалам… Давила жара, и с десяток солдат уже лежали под полотняными навесами с пеной на губах и закатившимися белками беспамятных глаз.