Юрий Иванов - На суше и на море. 1974. Выпуск 14

Упорно не хотел разгораться, дымил костер, и вода в бочонках отдавала еще большей застойной тухлостью. И щемило, щемило сердце, как перед бедой. Небо на горизонте побагровело, потом побелело. А затем стало наливаться зловещей синевой.

— Хамсин, — сказал Ходжа-Нефес.

Возникшее вдали облако приближалось со страшной быстротой — темно-желтое, пышущее нестерпимым жаром.

Все теперь беспрекословно подчинялись распоряжениям Ходжи-Нефеса: положили верблюдов головами внутрь круга, в середину легли сами, укрывшись поплотнее кошмами. Анкерки с водой закопали поглубже, и места те отметили вешками из палаточных шестов.

И едва успели сделать ото, налетел хамсин — горячий ветер из Аравии, песчаная буря.

— Верую во единого бога, господа нашего…

Мгновениями казалось, что уже нет сил выдержать этот непрерывный вой ветра, эти хлещущие удары песчаных вихрей. Кружилась голова. Хотелось сбросить с головы вонючий войлок, встать, выпрямиться и броситься навстречу ветру. А там будь что будет.

Дружеская рука обхватила капитана за плечи, пригнула плотнее к песку. Знакомый голос Ходжи-Нефеса крикнул в самое ухо:

— Надо ждать! Еще немного, ветер слабеет!

Сколько продолжался сумасшедший песчаный танец — час, пять часов, сутки? Время остановилось…

Будто просыпаясь, Бекович вдохнул воздух всей грудью — глубже, еще глубже… Сознание отметило тишину. Страшно болела голова, тело было слабым, как после долгой и мучительной болезни, ломило кости. Бекович пересилил себя, сбросил с лица кошму, медленно повернулся, привстал на колени.

Лагерь был засыпан песком и казался одним покатым барханом, над поверхностью которого торчали три или четыре палаточных шеста, так и не сбитых ветром. Хрипло и протяжно, будто жалуясь, ревели верблюды — поднимались, отряхивались, и песок пластами отваливался от их боков. Из-под песка, как воскресшие мертвецы, стеная и ругаясь, выползали люди. А вокруг стояла тишина — было довольно прохладно, словно песчаная буря выпила весь зной. И небо как-то странно светилось — было чуть розоватым.

Мучительно, до зубовного скрежета Бековичу-Черкасскому захотелось оказаться вдруг далеко-далеко от этих проклятых мест, увидеть величавое течение Невы, вдохнуть запах пиленого леса, смолистый и терпкий. Услышать стук копыт по новой, еще гулкой торцовой мостовой. Или увидеть горы, снежные, молчаливые, покрытые у подножий густыми лесами, родину его отца и деда…

Ударил выстрел. В первый миг он показался продолжением полусна, полуяви. Но грянул второй, и на стоянку хлынули всадники. Они надрывно визжали, размахивали саблями.

— Хивинцы! — прозвучал чей-то отчаянный вопль и оборвался.

Пахнуло потом, кислой горечью немытых тел, пороховым дымом, сыромятиной седел и сбруй.

— Стойте! Что вы делаете? Здесь посол! — подняв руки, как дервиш на молитве, выпрямился Ходжа-Нефес и шагнул навстречу всадникам.

Морщась от раскалывающей голову боли, еще не вполне понимая, что происходит, Бекович потянул лежавший рядом с ним большой седельный пистолет. Взвел его кремень, встал на подгибающиеся от слабости ноги.

Вокруг вспыхивали и гасли крики злобы и боли, страха и ужаса, ненависти и торжества. Грохали редкие выстрелы. Глухо шуршали лошадиные копыта, раздавался храп, звучали вязкие, мокрые удары.

— Ложитесь, что вы, господин капитан! — встал перед Бековичем и заслонил его собой высокий угловатый детина. Он размахивал схваченным за дуло мушкетом. Бекович узнал своего денщика Фомку, бывшего дворового холопа астраханского воеводы. Но Фомка тут же рухнул, выронив мушкет и вскинув руки к рассеченной голове. И поднялся над Бековичем на дыбы показавшийся гигантским пятнистый конь, вскинул ощеренную морду, роняя комки пены. Изогнувшийся над конской шеей хивинец, в полосатом халате, с распахнутой бронзовой грудью, замахнулся тонкой и светлой саблей-клычом.

Пистолет в руке гвардии капитана ударил огнем, дымом, и хивинский конь запрокинулся, упал, давя собой всадника.

Несколько солдат стояли спина к спине, с руганью и выкриками тыкали перед собой остриями багинетов. Бекович двинулся к солдатам, наметив для себя валявшееся поодаль ружье. Но налетели новые толпы, набежали пешие — чернобородые, в чалмах и папахах, с пиками, широкие острия которых вспыхивали, как холодные огни.

В следующий миг лезвие мелькнуло перед самыми глазами Александра Бековича-Черкасского. Блеск был коротким и ослепительным, как молния.

На коне, который ему дали в туркменском кочевье, Ходжа-Нефес сначала ехал к морю, руководствуясь каким-то, даже ему самому непонятным чутьем. А потом остановился, повернул коня и поехал обратно. Он знал, что делает, знал — зачем. И не мог поступить иначе.

— След орла в небе, след змеи на скале… — как в полузабытьи бормотал Ходжа-Нефес, почти ложась на теплую и жесткую конскую гриву, прислушиваясь к шелесту песка под копытами. — Так говорил Сулейман ибн Дауд, да пребудет милосердие аллаха с ними обоими. Вещи, недоступные пониманию… А как быть с истоками мужества тех, кто прокладывает путь для грядущего? Разве можно понять, где и как рождаются эти истоки? Живая собака лучше мертвого льва. Но лев и мертвый — лев!

Солнце клонилось к закату, когда Ходжа-Нефес добрался до того места, где обессиленные люди стали на рассвете жертвами коварства и жестокости.

Пришла смутная мысль о засаде, хивинских дозорах. Пришла и тут же исчезла. Сейчас Ходжа-Нефес ничего не боялся, словно был неуязвим для врагов. Он сошел с коня и, согнувшись, как-то внутренне оцепенев, побрел среди раскиданных там и тут холмиков, уже припорошенных песком. Ощутимо тянуло сладковатым и удушливым трупным запахом — солнце пустыни безжалостнее самого времени. А может, они были заодно — солнце пустыни и время?.. Ходжа-Нефес брел, поглощенный глубокой печалью. И еще горечью и ненавистью к тем, кто всегда готов погубить любое доброе дело.

— След змеи… — снова прошептал туркмен, вспоминая давний разговор с Бековичем.

На миг он остановился, увидев знакомый узор халата.

Так и есть: навзничь, с забитым песком ртом, раскинув руки со скрюченными пальцами, лежал Манглай Кашка, проклятый аллахом предатель. Кто сейчас скажет, что толкнуло его на это: надежда ли на награду, как у того, кто когда-то предал за тридцать тетрадрахм христианского пророка Иссу, стремление ли загладить перед ханом хивинским какую-то вину? Или был он просто ханским лазутчиком, посланным следить за русским отрядом и сообщать о путях и намерениях неверных? На эти вопросы уже никто не ответит. Но даже хивинские воины, увезшие с собой трупы погибших в схватке единоверцев, оставили убитого Кашку здесь, на песке, среди тех, кого он предал.