Юрий Иванов - На суше и на море. 1974. Выпуск 14

Пустая угроза! Пока не достигли берега, истинным хозяином положения оставался лосенок. Не то что наказывать, прижать его посильней Ефимыч не решался.

Пеший путь с острова оказался весьма замысловатым, состоявшим из множества переходов от какого-нибудь приметного кустика к черной проплешине, а оттуда к сухим прошлогодним зарослям тростника, от зарослей — по гладкому мелководью с неожиданно твердым дном — к причудливой коряге. А по сторонам — топи, глубины, тартарары…

Но приблизился лес: каленая медь сосен, терпкий запах смолы, хвойная подстилка под ногами. А на высоте уклонного берега выглянула из-за деревьев корявая крыша избушки. Выйдя на берег, Ефимыч опустил пленника на землю — не смог больше держать, руки занемели. Лосенок, перебрав тонкими ножками, сделал несколько шагов. Самое бы время ему удрать, но он и не попробовал — тревожно и вопросительно оглянулся на деда.

— Иди, иди, — сказал старик. — Чижолый ты…

Слабым движением руки он направил лосенка вверх по склону, тот спокойно подчинился. Так они оба — лосенок впереди, а дед, чавкая разбухшими лаптями, чуть сзади — поднялись к избушке, огороженной сухой, ломкой оградой. Лишь у калитки зверь помешкал, и дед, чуть тронув его за круп, проговорил:

— Заходи. Тут тебе дом твой.

Лосенок забежал во двор.

Дед Ефимыч был лесником. Пятьдесят, а может, и все семьдесят лет сторожил Бельмишинское урочище — значительное лесное пространство, принадлежавшее неким Астартовым, графскому роду. Был он слуга верный, деятельность свою понимал как посильное притеснение мужиков окрестных деревень, за что и сносил за жизнь множество ругательных прозвищ. Но ни одно из них почему-то не прирастало к нему насовсем, а, помотавшись какое-то время на устах обидчивых соседей, начисто забывалось. Лет двадцать назад Ефимыч овдовел; позапрошлою зимой волки сожрали Соболька, его собаку. И теперь все хозяйство составляла одна лишь Буренка — вопреки своему имени вовсе не бурая, а совершенно рыжая корова. Молоком она не слишком баловала старика, но Ефимыч не в том видел ее назначение — все-таки компания для одинокого человека. Это было существо совершенно некоровьего ядовитого характера: то исчезнет на целую неделю, то не подпустит доить. В начале марта родилась у нее хорошенькая телочка, которая Ефимычу была ни к чему, по каковой причине он и свел ее известному в округе Егору Силычу в погашение кое-каких долгов. Так проклятая корова не простила! Когда Ефимыч, чуть навеселе, возвратился из Бельмишина, Буренка, вырвавшись из хлева, устроила погоню на испанский манер и три раза чувствительно боднула деда в спину. Всегда-то она норовила наступить на ногу, хлестнуть липким хвостом по глазам, но самым большим для нее удовольствием было опрокинуть подойник, чтобы и те крохи молока, которые она способна была исторгнуть из себя, хозяину не достались. Понятно, на такое поведение Ефимыч отвечал соответствующим образом, и отношения между ними никак нельзя было назвать дипломатическими.

— Ну, холера, принимай пасынка! — с этакой разлюбезной речью обратился Ефимыч к корове, подталкивая лосенка под заплот хлева.

Буренка почти по-лошадиному фыркнула, шарахнулась и, явно задрожав, попятилась. Ее страх привел Ефимыча в веселое расположение духа.

— А, ядреный корень, напужалась! Вот то-то и оно! Будешь знать! — злорадно прохрипел он.

Лосенку же корова, верно, приглянулась. Он, расставив слегка ноги, смирно стоял посреди хлева и смотрел на нее с наивным любопытством. Решив в конце концов, что она гораздо больше подходит на роль матери, чем Ефимыч, лосенок, подавшись к пей, заискивающе произнес: «Мбе!» Буренка, отпрянув, забилась в угол.

— Балуй у меня, балуй! — придвинулся к ней Ефимыч с подойником.

Однако напоить пленника молоком оказалось делом невозможным. Дед вначале намочил ему морду, надеясь, что он слижет, но тот, глупый, не догадался. Тогда Ефимыч, начиная сердиться, сунул голову лосенка прямо в ведро. Бедняга захлюпал, зафыркал, стал вырываться. Тут произошло у них что-то вроде борьбы, и молоко разлилось.

В эту самую минуту и случилось с Ефимычем то, что неизбежно должно было случиться как следствие двойного путешествия через озеро, по холодной апрельской водичке: вступило в поясницу. «Ох!» — с некоторым даже удивлением (ибо до сих пор надеялся, что бог милостив, пронесет) сказал Ефимыч и поплелся в избу. С превеликим усилием взобрался на печь и весь остаток дня ворочался там, стонал и охал.

Разломило надолго — это он знал по опыту. Он знал и то, что назавтра будет еще хуже. Выходило, что жизнь окаянная, что бога он чем-то прогневил, что корова будет теперь недоенная и окончательно взбесится, а звереныш сдохнет с голоду. Придется горемычного выпустить на волю. А там он все равно сгинет…

Ввечеру Ефимыч выполз из избушки. В руке он держал прощальный подарок пленнику — посоленный ломоть хлеба.

Дед открыл хлев и увидел там в полумраке нечто такое, что по крайней мере вполовину уменьшило его страдания от поясничной боли. Лосенок, полулежа под брюхом коровы, деловито сосал молоко. Он даже не дрогнул при звуке отворяемой двери, только скосил в сторону Ефимыча упругие уши.

Долгое время никто из окрестного честного народа и ребятишек не знал, что у лесника на положении обыкновенной скотинки проживает редкостный зверь. А откуда и узнаешь? Дед Ефимыч вообще бирюк бирюком (за многие годы не протоптал даже порядочной тропинки до ближайшего Бельмишина), а тут и вовсе перестал показываться в селе. Никому про лосенка сказано не было; сами же люди заподозрить ничего не могли, потому что хватало всякого другого интереса — шел семнадцатый год.

Дед не просто помалкивал. Он скрытничал. Рассохшуюся ограду починил с ненужной, казалось бы, тщательностью; калитку всегда запирал. И если кто из мужиков приходил потолковать насчет дровишек или дельного бревна, то разговоры разговаривать ему приходилось не в усадьбе, а в лесу. К себе старик никого не приглашал.

На первый взгляд непонятно, зачем тут таиться? Не от дурного же глаза берег Ефимыч лосенка — не такой он был человек, не суеверный, говорят, и в бога-то не верил. Но по-видимому, старик ждал от людей чего-то недоброго, оттого и остерегался…

Дряхлая лесникова усадьба с появлением чужеродного жителя приобрела другой вид. Засверкали стекла окон; крытая жухлой дранкой крыша изукрасилась свежими заплатами; выправилось кривое крыльцо; клочья пакли, свисавшие из пазов стен, исчезли. Кроме того, большие изгнившие сани, нелепо громоздившиеся посреди тесного дворика и вечно вызывавшие болезненные столкновения, были наконец изрублены и сожжены. Сделал это Ефимыч под тем предлогом, что зверенышу нет простору побегать — как бы не изломал свои тонкие ножонки.