Николай Димчевский - На суше и на море. 1973. Выпуск 13

И снова беспокойная муза странствий поманила в дорогу жадного к впечатлениям художника. На этот раз его спутником был веселый Штернберг.

Штернберга он разыскал в Неаполе. В тот же день они сели на небольшое судно, отправлявшееся на Капри. Вот оно уже обогнуло мыс Чирчео; бриз из залива Гаэто благоприятствовал, суденышко стремительно понеслось мимо Искьи и встало на якорь в бухте Капри.

Айвазовскому не терпелось подняться на Анакапри и оттуда обозревать море. А Штернберг соблазнял его остаться внизу, побывать в Голубом гроте и исследовать его.

— Нет, ты послушай, — не унимался Штернберг, — яв Неаполе познакомился с племянником Анджелло Ферраро, того самого, который в 1822 году открыл Голубой Грот. Племянник обещал уговорить дядю показать нам подземный ход внутри грота, который ведет к вилле императора Тиберия на плато Дамекуты. Рассказывают, что через этот подземный ход Тиберий спускался в Голубой Грот…

Но Айвазовский не дал себя уговорить. Расставшись со Штернбергом, который отправился разыскивать своего нового приятеля из семьи Ферраро, Айвазовский нанял проводника с осликом и направился вверх по дороге, которая вилась между цветущими кустами дрока и мирта.

По пути попадались остатки разбитых мраморных колонн, плит, на всем лежал отпечаток полного запустения. В стороне показалась деревня с остерией и небольшой церковью.

Деревня осталась внизу, а впереди мрачным силуэтом высилась гора Соларо. Айвазовский стоял у ее подножия и глядел вверх, где утесы переливались, как аметисты.

— На гору ведет древняя лестница в семьсот семьдесят семь ступеней. Они высечены в скале. Среди утесов, как птичьи гнезда, прилепились хижины горцев, — сообщил юноша-проводник, — но ни один форестьер еще туда не поднимался… Вернемся, синьор.

Айвазовский уплатил проводнику и велел ему отправляться назад.

— А вы, синьор?

— А я взберусь туда…

— О, добрый синьор, — ужаснулся юноша, не делайте этого. В горах живут оборотни, они пожирают христиан. Да и горцы опасные люди…

Айвазовский постарался успокоить проводника: показал ему золотую медаль и заверил простодушного юношу, что эта папская медаль защитит его и от оборотней, и от недобрых людей.

…Уже солнце клонилось к закату, когда Айвазовский преодолел лестницу, высеченную в скале около двух тысяч лет назад по приказу императора Тиберия.

Айвазовский стоит на головокружительной вершине и глядит вниз, на расстилающийся Неаполитанский залив, обрамленный Искьей, Прочидой, Позилиппо, глядит на Сорренто, укрывшееся под горой Сант-Анджело; а еще дальше виден Неаполь и розовый дым Везувия, а вдали, почти на линии горизонта, — снежные вершины Апеннин…

Художник раскрывает альбом и погружается в работу. Он спешит, потому что солнце скоро погрузится в море и исчезнет эта многокрасочная ширь…

Но вдруг грозный окрик всколыхнул застоявшуюся тишину:

— Кто вы? Как вы сюда попали?

Айвазовский поднял голову. Сверху, из маленькой разрушенной часовни, прилепившейся к отвесной скале, появился и стал спускаться с ловкостью жителя гор высокий, стройный юноша. Его суровый вид не сулил ничего доброго.

Приблизившись к Айвазовскому, он еще грознее повторил свой вопрос. Но вдруг незнакомец осекся и почтительно поклонился.

— О, это вы, синьор Айвазовский…

А через несколько минут Айвазовский очутился в домике, спрятавшемся за часовней, и, переступив порог, попал в объятия Векки, Джакомо Перуджини и их друзей из «Молодой Италии».

…Когда на рассвете Айвазовский проснулся, в доме уже никого не было, только на столе заботливыми руками для него был приготовлен завтрак.

Айвазовский вышел во дворик, примыкавший к дому. В винограднике трудился старик хозяин, напоминавший своим видом аркадского бога лесов и рощ Пана. И обступивший тихое жилище горный лес, и далекая синева моря, и старик среди виноградных лоз показались художнику частицей того легендарного золотого века, когда сатиры плясали с нимфами под звуки свирели языческого Пана.

Это ощущение не покидало Айвазовского всю дорогу, пока он спускался вниз: вернулся великий Пан, он жив, и человек снова стал понимать язык деревьев, ручьев, скал, моря. Первозданная радость все более наполняла душу художника, а в воображении он уже видел свои будущие картины: «Юпитер, окруженный богами и богинями, встречает Венеру с моря», «Нептун с Амфитритой», «Школа Гомера на острове Лесбос»…

И всюду на этих картинах море, беспредельно широкое, доброе — такое, каким оно открылось ему здесь, где все полно воспоминаний об античных временах.

Штернберга он разыскал у Голубого Грота. Тот пережил разочарование: с риском для жизни прополз по туннелю около восьмидесяти ярдов и убедился, что он никуда не ведет: не люди пробили его в скале, а просачивающаяся морская вода.

Но хотя Штернберг и разочарован, что внутри Грота Аззура не существует подземного хода, он сопровождает Айвазовского в лазурную пещеру. Через чернеющее в скале отверстие они на крошечной лодке проникли в пещеру, имеющую пятьдесят четыре метра длины, тридцать метров ширины, пятнадцать метров высоты. Все предметы вокруг отливают различными голубыми оттенками, сами они — Айвазовский, Штернберг, гребец — тоже окружены голубым сиянием; платье на них как бы из голубого пламени, а руки точно серебряные.

Неподалеку поднимается ввысь как бы вырубленная в скале лестница, ее ступени похожи на громадные сапфиры.

— Вот она… — шепчет Штернберг, — но она никуда не ведет, вверху глухая стена…

Айвазовский его не слушает. Он запоминает голубое серебро морской воды и то, как этим голубым серебром загораются черные стены грота, когда их омывает волна, поднятая движением весла… Он запоминает, чтобы через некоторое время все это волшебство запечатлеть в картине «Голубой Грот».

…И снова в путь.

Утром следующего дня Айвазовский и Штернберг сидели на лужайке недалеко от церкви Сан Виченцо. Церковь была еще заперта. На ее ступенях и вокруг на траве сидели крестьянки с детьми на руках. Сторож отпер двери и начал впускать женщин. Они устремились к стене, где была бронзовая доска, упали на колени и стали горячо молиться, протягивали детей к доске, чтобы те коснулись ее.

Айвазовский и Штернберг протиснулись к доске. Это был барельеф, изображавший Сильвестра Щедрина с поникшей головой, с палитрой и кистями в руках. Под барельефом была выгравирована короткая надпись: «Здесь лежит Щедрин».

Долго стояли друзья у могилы русского художника.

Выйдя из церкви, они сели под деревом и наблюдали за непрекращающимся потоком женщин с детьми.

Сторож рассказал, что синьор Сильвестро был очень добрый человек, что в Сорренто и в окрестных селениях он заслужил всеобщую любовь. Особенно его любили дети, которым он всегда приносил подарки и брал с собой на прогулки. После его смерти в народе пошли слухи, что молитва у могилы доброго синьора Сильвестро исцеляет больных детей…