Александр Карнишин - 13 плюс

Он нагнулся, и в колеблющемся свете костра показал на точку между бровями.

— Это он так клюнул. Так вдарил, что кровищи было — ух, сколько. А еще он сломал себе клюв о мою черепущку, и кончик ключа вышел только потом. Вот шрам и остался.

— А я думал, это на войне…, - Алексей подул на кружку и отхлебнул горячий сладкий чай, пахнущий какими-то травами.

— На войне рана сюда — это смерть! Ты что, парень! Без каски на войне просто нельзя. Но мне было десять, у меня лила кровь, петух гнал меня до крыльца… А на крыльце стоял отец и курил. Он просто стоял — и курил, представляешь? Ничего не делал, но петух сразу стал маленьким и боком, боком убрался за сарай. А отец посмотрел на меня, посмотрел, а потом вздохнул, и из-за двери вытащил топорик. Это был мой собственный топорик, я его точил всегда сам. Хворост порубить, растопку приготовить — это моя работа была. Вот, он мне топор дает и говорит, иди, мол, сын, и принеси мне своего первого петуха. Понял, да?

— И ты зарубил петуха?

— Это был бой, парень! Настоящая битва, как в страшном кино! Я гонялся за ним, и теперь уже он убегал от меня. По всему двору перья… А на крыльце стоял отец и смотрел. Мы потом этого петуха долго потрошили, ощипывали, обварив кипятком. Потом рубить на части. Потом еще варили. Долго варить пришлось — он же не цыпленок. Мама тогда сильно ругалась на нас. А мы только подмигивали друг другу, когда ели этого петуха.

…

— Да нормальный пацан у вас — Лёха! Мы с ним и охотились, и рыбачили. Он из книг много полезного вынес. Ну, и вы все-таки кое-чему научили, конечно. Я тут приврал немного, но ему было приятно, — рассказывал дядя Коля, пока Алексей отмокал в горячей ванной после бурной встречи с родителями. — А чем это вы тут так бахнули? Он рассказывал, самый настоящий бой был?

— Я сам все сделал, — гордо сказал папа. — Что, зря меня в армии учили, что ли?

…

Первого сентября, как обычно, Алексей шел в школу. Шел спокойно, посматривая по сторонам и присматриваясь к прохожим. Папа и мама живы — это хорошо. Охрана всегда где-то рядом — тоже. Но береженого, как говорил дядя Коля, бог бережет. Надо быть готовым ко всему.

— О! Пацаны! Кто идет! Лёшенька! Наша вишенка! — гнусаво завопил кто-то за спиной, кривляясь. — Эй, толстый!

Алексей мягко развернулся на одной ноге, шагнул на не ожидавшего встречного движения парня из параллельного класса, резко, как учил дядя Коля, выставил вперед вторую ногу. Пацан тут же сам въехал в нее и кубарем покатился на дорогу под дружный смех школьников. Вскочил, кинулся было, да еще и за ним подтянулись друзья, недовольно крича что-то.

Но вдруг с забора спрыгнул второгодник Мишка и спросил:

— А чего это вы тут все на одного? — и свистнул.

И еще трое одноклассников встали с ним рядом.

— Это, между прочим, мой одноклассник, — сказал Мишка. — Как там тебя… Э-э-э…

— Алексей, — серьезно сказал Алексей и протянул руку.

— А я, значит, Михаил, — сказал Мишка. — Ну, что, сядем вместе?

Мы с братом пошли на рынок — нас мама послала. Утром, говорит, пораньше, чтобы не слишком жарко было. В каникулы подняла нас рано утром — и на рынок послала.

Хорошо еще, что не меня одного. Вот тогда было бы по-настоящему обидно. А вдвоем совсем почти не обидно. Потому что жарко обоим. И не выспались оба, хмурые с утра поэтому. Но мама не стала ничего слушать, никаких возражений и прочих звуков. Она у нас — ого-го! Ее даже папа слушается, когда она так начинает говорить. А она именно так и сказала:

— На рынок! Быстро! А то вернется отец, а у меня еще не готово ничего!

И мы даже забыли ответить, как обычно:

— Ну, ма-ам, ну, прямо вот в каникулы, ну, ты чего…

А просто повернулись и пошли. Вдвоем. Вот так она нам сильно сказала, что даже и не подумали спорить — а повернулись и пошли. Даже без завтрака.

Когда мы уже повернули за угол, Миха дернул меня за рукав:

— Чего молчишь-то?

Миха у нас вообще-то младший. Я — старший. Это у нас все знают. Правда, ростом мы одинаковы, а некоторые даже путают в лицо, но все равно я родился раньше, пусть и всего на несколько минут. А это значит, по закону если, что все хозяйство останется потом мне. А Миха может тогда остаться со мной, если захочет, а может идти в службу. Но я думаю, что ему можно будет остаться. Потому что — ну, как я без брата? Вот сейчас на рынок идти в одиночку было бы гораздо хуже и в сто раз обиднее. А вдвоем, вроде, нормально.

— Ну, чего молчишь?

А чего говорить, когда уже вон он — рынок. Я дал Михе корзину, а сам считал деньги, расплачиваясь. На самом деле, Миха считает ничуть не хуже меня. Честно говоря, даже лучше. Совсем немного лучше. Но я старший, а поэтому деньги всегда у меня. И спрос потом с меня будет, если что.

Мы купили круглый теплый хлеб у пекаря, потом густой желто-белой сметаны, еще крынку свежего молока — папа любит молоко — и большой кусок сыра. Тут уже Миха мне подсказывал, какой сыр лучше. Я лично люблю сладкий, коровий, а Миха всякий сыр любит. Он про сыры много разного знает, и на вкус сразу определяет даже время созревания. Он сказал, чтобы взяли сегодня козий, белый с голубыми прожилками. Ну, правильно. Такой родители как раз любят. Но зато мы еще поторговались, пока по сырам ходили, и осталось чуток денег. Мы переглянулись с Михой молча, и пошли опять к пекарю. И он нам дал по сладкому маковому бублику. Это было справедливо, я считаю, потому что завтрака же у нас не было. Хоть и каникулы…

Потом мы побежали домой, потому что солнце уже было высоко, а это значило, что папа скоро вернется, и его надо будет кормить. Мы успели как раз вовремя. Только отдали корзинку маме, как сзади свирепым зверем завыло, заскрипело, заухало, зарычало, а потом как накинулось! Страшно и смешно, аж до визга.

Это папка так всегда шутит. Он у нас большой и очень сильный. Он может взять коромысло на плечи, и когда мы ухватимся за концы, раскрутить лучше любой городской карусели. Еще он может подкинуть меня, ну и Миху тоже, высоко-высоко, а потом поймать, когда уже сердце закатывается от испуга. Он самый веселый и добрый.

Я поливал ему из ведра, а Миха носился рядом и не знал, что бы еще такого полезного сделать. Потом он сбегал к крыльцу и принес полотенце. Но папа еще долго мылся, отфыркиваясь и отплевываясь от мыльной пены. Он снял с себя все, кроме исподних штанов, и я лил из ведра прямо на спину, на голову, на затылок. А он громко ухал, разбрызгивал воду, даже подпрыгивал босыми ногами.

А потом мы все вместе пошли завтракать.

На завтрак мама приготовила нам кашу пшеничную. Вернее, эта каша была не на завтрак, а стояла с вечера в печи, упревала. Еще были вареные яйца, совсем горячие. Ими можно было стукаться. А папа научил бить яйцом в лоб, чтобы раскалывать сразу. В лоб больно, как от щелбана, но не обидно, потому что сам. Еще были толстые пышные и дырчатые блины, которые мама густо намазывала свежей сметаной, и горячий чай с медом, что принес медоноша на той неделе.