Александр Карнишин - 13 плюс

Мы так наелись с Михой, что сразу не могли даже вылезти из-за стола. А папа посмотрел на нас хитро и сказал, чтобы шли гулять, потому что вечером он нас ждет на площади.

Мы, конечно, пошли. Потому что, когда папа вот так говорит — это совсем не каждый день и даже не каждую неделю бывает. Это настоящий праздник просто такой получается. Да еще и каникулы, и лето. Мама тоже сказала, что нам можно гулять до вечера, и отрезала краюху черного хлеба на двоих. Вот мы и пошли.

А они остались, потому что папе спать после ночной смены.

Летом хорошо. Во-первых, не надо учиться и делать домашнее задание. А во-вторых, лето — это лето. Можно просто гулять по улицам и на всех смотреть. Можно выйти за ворота и дойти до самого леса. Можно играть в своем дворе. Там мы играли в ножички. Рисовали большой круг, как царство. Делили ровно пополам. А потом играли в ножички, отрезая по куску то там, то здесь. Если умеешь в ножички — можно долго играть. Мы даже рубахи сняли, потому что было жарко. Но не кричали и не шумели, а то папа проснулся бы, а мама бы стала ругаться. Так, толкались только иногда, и шептали разное. Но не кричали.

А когда уже нагулялись и наигрались, съели весь хлеб, а из полей потянуло вечерней прохладой — вернулись домой. Папа уже ушел, но еще раз напомнил про площадь маме. И она нас покормила, а потом тоже туда отправила, потому что ведь каникулы, и не каждый день такое бывает, и даже не каждую неделю.

А на площади уже было настоящее людское море, но нас пропустили к самой середине, потому что узнавали.

— О! — говорили в народе. — Гаврюша с Михой пришли! Проходите ближе, пацаны! Сейчас начнется!

Гаврюшей они меня звали. Вообще-то я Гавриил, а Миха, конечно, Михаил. Как старшие архангелы. Только все равно я старше его, и дом с хозяйством — мне.

Мы протиснулись к самой середке. Там был помост со столбом и ступеньками. Вокруг стояли гвардейцы. А с помоста громко кричали — читали обвинение. Потом вывели нашего бывшего директора городской гимназии. Мы его никогда не любили — он слишком строгий был и злой на всякие детские шалости. А тут выяснилось, что был он, оказывается, в сговоре с врагами и даже хуже того — настоящий еретик.

А потом вышел папа. Он был в красном колпаке, закрывающем голову и плечи, но мы-то знали, что — папа. Мы чувствовали. И вот он раздел до пояса директора. Вернее, уже бывшего директора. Потом уложил его на бревно и замкнул специальными цепями руки и ноги. А потом ходил вокруг и махал руками всем, чтобы кричали. Вся площадь кричала, и мы тоже кричали:

— Смерть! Смерть! Смерть!

Папа взял железный лом и сломал директору руки и ноги. Тот кричал, но мы все кричали еще сильнее:

— Смерть! Смерть! Смерть!

Потом снова вышел герольд и громко огласил, что за такие страшные преступления положено сжигать заживо на медленном огне, но князь наш сегодня добр и дает великую поблажку.

— Да, точно, сжигать таких надо, — кивали в толпе. — Ишь, какая зараза-то выросла!

А поблажка для директора была такая, что папа взял большой топор, поплевал на руки, взмахнул им — все замерли сразу, и даже директор больше не кричал и не стонал. А потом — раз! Тупой стук, и покатилась голова. Губы еще кривились и глаза открывались — я сам видел!

Но папа-то был каков — с одного удара!

Потом он спустился с помоста, снял свой колпак, бросил его назад помощнику, обнял нас обоих за плечи, и мы вместе пошли домой. К маме.

— Ну, что, Миха, — спросил папа. — Учиться профессии когда начнешь?

А Миха подумал, подумал, а потом сказал солидно, почти как взрослый:

— Через месяц, пап. Вот дай от этой гимназии отдохнуть немного — а потом учи.

Вокруг шумела площадь. Папу хлопали по плечам, жали руку, приглашали в гости, кланялись издали вежливо. Но он мотал головой и говорил, что обещал сегодня дома быть. Вот, с сыновьями будет ужинать и о жизни говорить. И все кивали уважительно. Потому что кто еще о жизни мог знать больше, чем городской палач?

Темный лес был совсем не страшный. И чего его бояться? Что тут вообще может быть страшного — в лесу? Лес — он кормит, одевает… Лес дает жизнь всему племени. Лес прикрывает от страшных кровожадных гоблинов.

Ун крался по ночному лесу, вздрагивая иногда от непонятных шорохов и страшных ночных звуков. Он же не виноват, что ему еще нельзя со всеми, что годами и ростом просто еще не вышел. Понятное дело, никто не примет его в настоящий ночной поход, не объявит перед всем народом настоящим охотником. А он все равно всем докажет. Он ничуть не хуже этих, которые большие. И если снова будет война — он тоже пойдет, и будет воевать. Не помогать и подносить стрелы лучникам и камни пращникам, а — сам. Как большой. Как настоящий охотник. Но для этого надо продержаться в ночном лесу, а потом выйти из него утром с добычей.

Старших на закате увел из поселка шаман. У них ночной поход против страшного вечного врага. Люди и гоблины просто не могут жить вместе.

Вождь уже давно спит, наверное. Вождь должен хорошо отдыхать, потому что у него много трудов днем. И всякая мелочь голозадая, и девчонки все — они тоже спят. Не потому, что работа у них днем, а потому что мелкие еще. Им расти и расти. А девчонкам — готовиться замуж. За самых настоящих охотников.

Все спят.

А Ун, которого так назвали, потому что он первый ребенок в семье, шел по ночному лесу. Если вокруг все черным-черно и колется — это елки. Если становится вдруг просторно вокруг и мягко шагается — это сосна. Высокая рыжая сосна. Еще бывает разный обязательно колючий кустарник.

Ун шарахнулся от внезапного треска веток справа, споткнулся о корень, как будто специально выставленный ночным деревом…

— А-а-а… Ух! Ой!

Не смешно. Да. И даже очень больно. Вот как теперь охотиться? Как доказывать, что уже не маленький?

Крутой песчаный откос привел на сырое дно оврага. Хорошо еще, не в болото и не в речку. Хотя, подумал Ун, если бы в речку — было бы не так больно.

— Эй, ты там живой? — раздался шепот сверху.

Ночью все слышно хорошо. Особенно — если человек говорит. Лес сразу выдает человека. Это зверя можешь не услышать, пока он не кинется на тебя. А человек человеку…

Песок с шорохом пополз под ногами невидимки. Слышно-то, вроде, слышно, да все равно ничего не видно.

— Где ты тут?

— Здесь, — буркнул Ун, пытаясь узнать по голосу. — Кто это?

Ему уже было наплевать на смех и на издевательства. Это будет потом, когда вернется в поселок. А сейчас просто очень сильно болела рука. Не нога, которой запнулся, а правая, самая нужная, рука. Она наливалась горячей тяжестью, и двигать ею было совсем нельзя.

— Я — Ерс. По-нашему — первый, значит.

Чужой! Правая рука дернулась к ножу, и Ун чуть не задохнулся от боли. Кричать при чужих нельзя. Только замычал, вцепившись зубами в край плаща. И еще слезы…