Бернгард Гржимек - На суше и на море [1968]

А потом она выходила из воды и шла, улыбаясь, ко мне, юная и красивая, уже сознающая свою красоту. Я называл ее морским цветком. Мы лежали на песке, и тело у Флоренс было прохладное, когда я прикасался к ней. Мне хотелось целовать девушку, но на пляже было много народу, и мы накрывались зонтом, чтобы нас не было видно.

Свое мы наверстывали в кинотеатре, куда отправлялись обычно после пляжа. Едва в зале гас свет, как мы начинали целоваться, позабыв обо всем на свете.

Часто Флоренс приглашала меня прокатиться в ее автомобиле за город. Однажды мы уехали далеко к морю и возвращались уже в сумерках. Мотор заглох, когда до города оставалось десять километров. Мы долго пытались завести машину, по из этого ничего не вышло.

— Пойдем пешком, — сказала Флоренс.

— А машина?

— Оставим здесь до утра.

— Ладно. Если ты устанешь, я понесу тебя.

Флоренс засмеялась. Я взял ее за руку, и мы пошли по асфальту, нагретому за день. Флоренс сняла туфли, чтобы легче было идти, и шла босиком. Когда она сказала, что устала, я поднял ее на руки. Она обхватила меня за шею, губы Флоренс были у самого моего рта, и я часто целовал ее.

— Винсен, ты не устал? — спрашивала она, заглядывая мне в глаза.

— Я готов идти с тобой хоть на край света. Когда ты со мной, я становлюсь сильнее. Вот, чувствуешь? — Я сжал ее сильнее. — Тебе больно?

— Нет, нет. Мне так хорошо с тобой. Я такая счастливая. Винс, я хочу стать твоей женой. Ты не смеешься, Винс?

— Чудо мое, — сказал я. — Ты настоящее чудо.

— Винс, ты женишься на мне? Правда, женишься?

— Если твои родители не будут против.

— Они не будут против. Папа и мама тоже любят тебя. Ты им очень нравишься.

— Тогда мы поженимся, как только ты окончишь колледж.

— Как я люблю тебя, Винс. Ты никого не любил до меня?

— Ты моя первая любовь.

— Правда, Винс? Скажи, у тебя не было никого, кроме меня?

— Ну конечно же, нет, — сказал я.

К коттеджу, где жила Флоренс, мы дотащились уже после полуночи. Миссис О’Нейл сидела в гостиной, читая какую-то книгу. Едва хлопнула дверь, она подняла голову, быстро встала и торопливыми шагами поспешила нам навстречу.

— Флоренс, девочка моя, что с тобой?

— Ничего, мама, — сказала Флоренс, целуя ее.

— Я чувствую, что-то случилось.

— Просто у нас заглохла машина, и мы не смогли ее завести. Пришлось идти пешком.

Но мать не слушала ее.

— Уже час ночи. Боже мой, как так можно? И вы, Винсен, — повернулась она ко мне. — Я так на вас полагалась. Думала, вы настоящий джентльмен. Вы не оправдали моего доверия. Ах, боже мой. Флоренс ведь совсем девочка, еще ребенок. Что она понимает? Как вы можете задерживать ее до поздней ночи…

С миссис О’Нейл творилось что-то непонятное, я никогда не видел ее такой. Выражение ее лица все время менялось: то становилось беспомощным, то гневным и злым, как у тигрицы. Она сейчас совсем обезумела. Объяснять ей что-либо в эту минуту было бесполезно.

— Разрешите идти, миссис О’Нейл? — спросил я, чувствуя, что начинаю злиться.

— Приходи завтра, Винс, — сказала Флоренс. — Мы поедем вместе к морю.

— Еще что! — закричала мать, замахав руками. — Никаких поездок! Довольно!

Я понял, что делать мне здесь больше нечего. Уходя, я повернулся, чтобы еще раз посмотреть на Флоренс, и увидел в дверях соседней комнаты мистера О’Нейл. Он стоял, заложив за спину руки, и хмурился, глядя на меня.

Я был так взбешен, что не стал брать такси, а пошел пешком в док, где стояла паша шхуна. Я шел медленно, чтобы успокоиться.

Во мне разгорелась злость и на Флоренс, хотя уж на нее-то во всяком случае сердиться не следовало. Она вела себя молодцом.

Я пришел в порт на рассвете, когда в небе стала разгораться заря. Было удивительно тихо в этот час на причалах и в доке, где днем обычно все содрогалось от шума и грохота. Передо мной расстилалась безбрежная ширь океана. Даже в его спокойствии чувствовалась скрытая сила неукрощенного гиганта. Вот где можно побороться всласть, если ты настоящий моряк! И мне захотелось побыстрее выйти в открытое море, чтобы узнать, остался ли я тем, кем до сих пор считал себя.

Я закрыл глаза, и передо мной ожил океан, огромный, могучий, каким он был, когда мы шли из Амоя в Сиэтл.

Я стоял на вахте, и шквалы налетали так порывисто и неожиданно, что каждую секунду могли порваться топселя, которые были плохо закреплены. Я отправил вахтенных матросов убрать верхние паруса, а сам остался внизу наблюдать за работой.

Когда налетел очередной шквал, паруса уже были убраны, кроме той стеньги, куда полез китаец Ли Чан, чтобы закрепить топсель. Топсель болтался в воздухе и оглушительно стрелял. Я смотрел на топсель, задрав вверх голову, и предчувствие беды сжимало мне сердце.

«Сейчас порвет, — думал я. — Черт возьми, куда же девался матрос? Что он медлит?»

Я крикнул, но мне никто не ответил. Неужели Ли Чап упал в море? Бедняга! Не раздумывая больше, я полез наверх, торопясь изо всех сил, а ветер раскачивал ванты так, что я несколько раз ударился, пока лез.

Ли Чана я увидел, когда добрался до верхней площадки. Он сидел на корточках на салинге, обеими руками держась за ванты, чтобы не сорваться. Вид у него был испуганный. Он заметно приободрился, увидев меня, и осторожно пополз ко мне. Теперь, когда он был рядом со мной, живой, но с чуть побледневшим лицом, я чувствовал себя увереннее. Я понял, что шкаторину вырвало у него из рук в тот момент, когда он старался ее закрепить, и теперь парус был предоставлен ветру, так что до него нельзя было никак добраться; он хлопал и стрелял, заглушая голос.

Наконец шквал пронесся, и стало тише. Сложив ладони рупором, я крикнул вниз, чтобы судно привели к ветру: только тогда можно было занайтовить парус по-походному. Потом мы с Ли Чаном принялись за дело, но изрядно устали, прежде чем обоюдными усилиями нам удалось закрепить парус. Мы благополучно спустились вниз, и было чертовски приятно чувствовать, что все сделано как надо, и смотреть на улыбающегося Ли Чана.

Я открыл глаза и снова увидел пустые причалы, серые многоэтажные пакгаузы, а дальше холмы, покрытые садами. Где-то там спала сейчас в своем тихом коттедже Флоренс. И все это показалось мне ненужным, чужим, скучным.

«К черту любовь, — подумал я. — Моряку стыдно терять голову из-за какой-то девчонки». Я твердо решил выбросить Флоренс из своего сердца, и прошло несколько дней, прежде чем мне стало ясно, что это не так-то просто. В эти дни, когда мы не встречались с Флоренс, я ощущал страшную пустоту, хотя старался занять себя до предела, чтобы не оставалось времени для размышлений. Особенно это ощущалось ночью, когда я оставался в каюте один и мне некуда было деться. Тогда я доставал из ящика бутылку и пил в одиночестве, не зажигая света. Я лежал на койке не раздеваясь, заложив руки за голову, и смотрел в иллюминатор, за которым чернели причальные сооружения. Мне бывало так тоскливо, точно я остался один во всем мире.