Сергей Смирнов - Без симптомов. Повести и рассказы

Игорь Козьмич повернулся к сейфу и, отперев дверцу, достал бордовую папку:

- Читай. Только не кипятись сразу. Умом переваривай, умом.

Раскрыв папку и осознав, что перед его глазами «Решение Совета Министров РСФСР», Ремезов сразу потерялся и не смог читать текст вдумчиво, построчно вбирая в голову важный смысл. Ему казалось, что к таким высоким решениям он отроду лишен права иметь какое-либо отношение, «…в связи с аварией на филиале ИКЛОНа АН СССР… утечкой биологического материала и опасностью заражения… невыявленные формы… вследствие неустановленного уровня патогенности… здоровье населения… изолировать территорию, прилегающую к филиалу ИКЛОНа в радиусе пяти километров… провести незамедлительную эвакуацию жителей населенных пунктов, расположенных в пределах указанной» юны, а именно: Лемехово, Выстра, Торбеево…»

Смысл стал проникать в сознание с последних слов: Лемехово, Быстра…

«Лемехово!» И будто пол просел и начал проваливаться.

- Так ты что, наше Лемехово угробил?! - прошептал Ремезов.

Игорь Козьмич нахмурился, застыл на несколько мгновений, как изваяние. Он ожидал, что Ремезов начнет с приговора, но все же не сумел сохранить начальственную невозмутимость.

- Вот что, Виталий, - сказал он. - Для этого разговора я приглашу сюда не тебя, а прокурора… Вернее, он меня пригласит. Ты нужен как специалист, профессионал. Давай обсудим сначала дело, а то пока разведем философию, мать честная! - Он вдруг со злостью схватил папку и швырнул ее в сейф. - Хватит, нафилософствовались!

Ремезов наблюдал эту злость, твердость - все сильное, искреннее, и против его воли уважение к Игорю Козьмичу росло.

- Только не гляди на меня как Саваоф. - Игорь Козьмич смотрел Ремезову в глаза уже без всякой злости, без отпора. - Это ты смылся на свой Алтай… в Шамбалу… к ламам. А я по полгода в нашем Лемехове жил, и мои пацаны там каждое лето с удочками бегали. Так что еще надо разобраться, кому оно дороже, наше Лемехово… Так, теперь ты похож на беженца. И это ни к чему. Лемехово закрыто до зимы, от силы до лета. Десять лет ты уже вытерпел, потерпи еще полгода… Кстати, срок карантина во многом от тебя же и зависит.

- Игорь, но ведь Чернобыль уже был… Неужели мало? - сказал Ремезов что уже просилось на язык.

Игорь Козьмич откинулся на спинку кресла, потом снова подался вперед и поправил пиджак, приподняв его на плечах. Ремезов подумал, что у директора вспотела спина.

- Так, Витя, - грустно усмехнулся Игорь Козьмич. - Ты все-таки поговорить хочешь. Ладно. Давай поговорим. Только недолго, хорошо?.. Чернобыль у тебя на уме. И у меня Чернобыль на уме. И то слава богу, что мысли у нас общие - есть с чего начать. Так вот я тебе расскажу, что там было, за этой бумажкой, а ты уж, махатма алтайский, рассудишь, грешен я перед господом или как…

Ремезов с недоумением пригляделся к Игорю Козьмичу: дважды и с ударением помянул тот владыку небесного… Что это, очередная бравада, способ вызвать доверие? В глазах Игоря Козьмича он не находил ответа, и это тревожило. Ремезов знал однофамильца, считай, сорок лет, с пеленок, а выходило, что не знал совсем, раз не может определить, что действительно у него на душе… На курсе втором или третьем однофамилец стал доставать «ксероксы» и рукописи, перепечатанные па машинке - «опиум для интеллигенции», как он сам говорил, - и еще года два они текли перед глазами нескончаемым потоком - Бердяев, Гурджиев, Соловьев, Кастанеда, Федоров, Раджниш, Блаватская, Флоренский… всех не перечислишь… Все захватывало и будоражило. Однокашник регулярно ездил в Лавру, соблюдал посты и просил не болтать об этом: «в партию все равно вступать надо, чтобы дали работать по-человечески», «богу богово, а кесарю кесарево». Ремезов не ездил, почему-то душа не лежала, почему-то он страшно уставал от церковной красоты, от множества икон - так же, как в детстве, удивляя родителей, он уставал и мучился, долго глядя на новогоднюю елку. В новогодний час мама с папой чуть ли не силой тянули его к шарикам и гирляндам, а он упирался и, бывало, начинал реветь… И всегда становилось не по себе, невмоготу перед ликами в нимбах от того, что у него, Ремезова, не делалось светлее на душе, а, напротив, наваливалась тяжесть и оцепенение. С другом он был в церкви раз или два и украдкой поглядывал на него, изумляясь, как загораются над свечами его глаза и весь он становится похожим на Александра Невского из фильма Эйзенштейна.

- Речь идет, Витя, о твоих вирусах, - мягко произнес Игорь Козьмич. - Это я добился, чтобы твою работу продолжали у нас, а не в Москве. И если помнишь, я тебя дважды упрашивал вернуться и снова взять вожжи в свои руки.

Ремезов кивнул и усмехнулся, вспоминая внезапные междугородные звонки в больницу и опасливые взгляды главврача… Что могли натворить его вирусы? Все штаммы десятилетней давности были безобидны. Или однофамилец успел вырастить что-нибудь новенькое? Ремезов хотел спросить напрямую, но Игорь Козьмич уже продолжал начатую мысль:

- И я не особо удивлялся твоим отказам. По-своему ты прав. Оно, конечно, ближе к святости - быть благодетелем сира и у бога в горах и лесах… а мы тут со своим прогрессом… генной инженерией и реакторами еще неизвестно кого дозовемся - не то черта, не то архангела… Но я не верю, Витя, что ты сдался, что ты там, на своем Алтае, не шевелишь мозгами в этом направлении. Я не верю, что тебе не снится твоя наука и ты не мечтаешь выехать когда-нибудь на белом коне… из тайги. Тебе бы туда, в твой скит, забросить на вертолетах из наших запасников хорошее оборудование, пару лаборантов - и через пяток лет ты облагодетельствуешь не только чабанов-ударников, а весь прогрессивный мир… Тебе это снится, Витя, а я, между прочим, уверен, что все это можно провернуть наяву.

- Снится, снится, - кивнул Ремезов, тяжело вздыхая.

Ах, какие эта были годы! Какие звезды сияли вдали! «Многоцелевой вирус-союзник» (это из газетного интервью), всех вредителей зерновых культур - одним махом! Полный отказ от инсектецидов! Докторская диссертация! Эх, черт, Государственная премия (еще Стреляное грозил)!

Понятно, если бы дорожка была прямой, работу завершили бы под фанфары и без него - на день раньше, или позже. Но, увы, и за десять лет работа продвинулась не намного вперед, и, будь на переднем крае он, Ремезов, положение дел было бы не лучше… он не переоценивал своих способностей. Но эта трезвая мысль была плохим утешением: оставленную работу было жаль, как брошенный поневоле, только что выстроенный своими руками дом. Игорь Козьмич это понимал -. и искушал.

- Я знаю, что когда-нибудь ты не выдержишь, - сказал он и, как фокусник, вынул из стола верстку монографии. - Вот видишь, мы сделали книжку. Первый Ремезов - это я, а второй - ты. Меня уже в родственных связях обвинили.