Герман Малиничев - На суше и на море 1966

И тут слышу голос Степана Иваныча:

— Ты чего это, Бучков?

Он подплывает ко мне на лодке. Мокрые волосы липнут ко лбу.

— Ты чего? Испугался, что ли?

Только теперь я понял, какую выкинул штуку. Мало того, что бросил Степана Иваныча, когда весла были в моих руках. С перепугу, оглушенный хлынувшей на меня водой, я почему-то выскочил из лодки. Из того самого понтона, который ни при каких обстоятельствах не затонул бы. А нырнув с лодки, я рисковал напороться на сваю, на доску, на какую-нибудь железяку, что в таком изобилии понатыканы обычно возле плотин. О Степане Иваныче, который остался под водопадом один, без весел и потому совершенно беспомощный, я и не подумал. Правда, все это мне пришло в голову после, когда я выжимал одежду на берегу…

— Граждане, кто выходит в Неболчи? Стоим десять минут. Вот и Неболчи. Еще каких-нибудь четыре часа — и я в Кобоже.

Кто-то скандалит в тамбуре. Даже здесь слышно.

— У меня билет! Во! Видишь?

— Сойдите, гражданин. У вас не на этот поезд.

— А ты не хватай меня! Не хватай!

Верещит свисток. А бас уже вваливается в вагон. Он ругается сипло, пьяно. Где-то в другом конце вагона пискнул ребенок. Проснувшиеся женщины втихомолку возмущаются.

Какого черта этот тип измывается над всеми?

Я спускаюсь с полки. Влезаю в ботинки.

Обладатель испитого баса — дюжий детина блатного вида в ушанке и в растерзанном пиджаке.

— А ну-ка, милок, давай отсюда. — С таким, пожалуй, только так разговаривать.

— А ты откудова такой выискался?

— Вот что, я человек нервенный. Потому уматывай, пока я такой добрый.

— Ах ты…

Пока он топчется в проходе со своим багажом, я руками и плечами подталкиваю его к выходу. Ему удается садануть меня в живот чемоданом. Но вот я выволакиваю скандалиста в тамбур и с помощью проводницы вышвыриваю из вагона…

Фу ты, дьявол! Сердце колотится, как ошалелое. Под ложечкой тупая ноющая боль.

А вагон уже подрагивает, катится. Я снова втискиваюсь на свою полку. Ну и дурацкая выдалась ночь! Спать бы себе и спать. И не ввязываться бы ни в какие истории. Да теперь и засыпать не стоит. Всего каких-нибудь два часа осталось до рассвета…

Да, Кобожа, Кобожа!

Маленькая голубая веточка, прикрепленная к ветви побольше — Мологе. А уж Молога вместе с раздувом Рыбинского моря держится на еще не окрепшем стволе Волги.

Ниже той злополучной плотины Кобожа становится все красивее. Вода будто погустела, текла лениво, медленно. Деревья, проткнутые солнечными иглами, окунались в голубые плесы. А то река вдруг раздавалась вширь, и от желтых берегов стремительно летели по воде желтые стрелы песчаных кос. Потом потянулись по обоим берегам штабеля сосновых бревен. Лес готовили к сплаву. Коричневая кожа бревен шелушилась, словно от загара.

Я совсем освоился и делал все, что мне говорили. Степан Иваныч научил меня пользоваться нивелиром. Я стал на «ты» и с другими приборами: вертушкой, донным грунтоносом.

— Са-ань, ты вернешься домой гидрологическим профессором. И будешь задирать нос, а? — льстила мне Таня, проверяя мою работу.

Степан Иваныч не хвалил и не ругал меня, зато без долгих объяснений он проводил на карте линию:

— Замерь, Бучков, расход по этому створу.

Чем дальше мы продвигались, тем больше прибавлялось у меня обязанностей. Но выпадали и такие дни, что я попросту слонялся без дела. Это бывало, когда попадались водомерные посты. Оказывается, на всех сплавных и судоходных речушках и уж, конечно, на всех больших реках есть такие посты возле деревень. Специально поставленные люди каждое утро и вечер суют в воду градусники, записывают уровень воды в речке по разбитому на сантиметры и вбитому в дно рельсу.

Иванычи два-три дня проверяли водомерный пост, подгоняли камералку. А я в это время чинил понтон, чистил котелки или, как говорится, бил баклуши.

И еще я был рад таким дням потому, что оставлял Степана Иваныча и Таню вдвоем. А то все втроем да втроем. Правда, Иванычи никогда и ничем не намекали мне, что я лишний. Но иногда, особенно по вечерам, когда простодушная Таня подходила к Степану Иванычу и что-то нараспев говорила ему, тот боязливо косился на меня и снимал ее ладонь со своего плеча. В таких случаях я старался незаметно ускользнуть вместе со спальником подальше от палатки. Но через некоторое время Таня неизменно находила меня где-нибудь в траве, слепила китайским фонариком и упрекала:

— Ты чего убежал, Са-ань?

Она запускала пальцы в мои спутанные вихры и тормошила меня:

— Ну пойдем, глупый, тебя ждет Степан Иваныч.

Я чувствовал как она по-хорошему, с грустинкой улыбалась в темноту. И я был уверен, что вот ни на столечко не нужен им двоим. Но вот ведь какие смешные эти Иванычи — неловко им передо мной. Таня тормошила меня, уговаривала, и я почти всегда поддавался уговорам…

Вечером шестого июля мы приплыли в Бугры. Причалили прямо к мосткам водомерного поста. Степан Иваныч оставил нас на берегу и стал забираться по крутому откосу наверх — искать водомерщицу.

— Ой, и завидую тебе, Са-ань, — сказала мне Таня, будто и вправду завидовала, — три дня — представляешь? — три дня, и все твои.

Очень хорошо представлял я себе эти три дня. Возьму книжку и подамся в лес. Почитаю, пособираю землянику и опять почитаю. Красота!

Мы выволокли лодку на берег. Я отвинтил ниппель, и лодка, вздохнув, осела. Мы еще долго дожидались Степана Иваныча. Оранжевое огромное солнце уже покатилось по темной кромке горизонта, а он все не приходил. Я уже собрался было отправиться на поиски, как с обрыва, балансируя руками, вдруг скатилась к нам девчушка лет пятнадцати.

— Маша.

— Чего? — не понял я.

— Маша Щеглова. Это все ваше? — она кивнула на сваленное в груду снаряжение, подхватила рюкзак, еще какой-то сверток, и ее загорелые икры уже замелькали ца крутизне.

— Что же вы? Идите за мной! — обернулась она в нашу сторону.

Мы еще не успели ни о чем расспросить ее, а она уже забралась на обрыв и так же стремительно исчезла, как и появилась.

Я неуверенно взялся за вьючник, Таня — за футляр с нивелиром. Но мы не знали, куда тащить все это.

И тут раздался голос Степана Иваныча:

— Чего вы там топчетесь? Подымайте все наверх.

Оказалось, что эта Щеглова и есть водомерщица. И что Степан Иваныч ждал, пока она не вернулась с поля. И что Щеглова живет одна в целом доме. И как удобно, что мы можем остановиться прямо у нее.

Все это я пропустил мимо ушей. Тогда, на берегу, с вьючником на спине, я думал о том, чтобы поскорее перетаскать эту груду вещей, об ужине, о постели, о чем угодно, но только не о заурядных Буграх и этой водомерщице Маше Щегловой.