Герман Малиничев - На суше и на море 1966

— С каким колоритом?

— С нашим. Бугровским.

— Ты чего отмалчиваешься, Бучков?

Чего им всем нужно от меня? А Маша тоже хороша. Даже «колорит» припомнила.

— Как вы думаете, Степан Иваныч, подлец я или хороший? Или так себе: ни рыба ни мясо.

— А сам-то ты себя как считаешь? — поставил меня в тупик Степан Иваныч.

— Всем, — ответил я, — и подлецом, и хорошим, и серединкой наполовинку. Когда как придется.

— Са-ань, ну что ты на себя наговариваешь? — вмешалась Таня.

— А он такой. Сложный. Ты ведь сложный, Саша? — В Машином тоне чувствовалась неприкрытая издевка.

— Нет, Бучков. Эта сложность выдуманная. Если человек хороший, то он всегда хороший. А если он по натуре дерьмо, то он всегда дерьмо.

Я, конечно, уважал Степана Иваныча. Не приведи, как говорится, бог никому пережить такое, что досталось на его долю. Но в душе я с ним не соглашался. Я мог привести много примеров, когда хорошие люди поступали не по-хорошему, а плохие не по-плохому. Но я уже жалел, что затеял этот разговор. И все из-за Маши.

А Степан Иваныч будто настроился на мою волну: так правильно разгадал он мое невысказанное.

— Да, Бучков, я встречал и другое. И это самое страшное. Иногда хороший будто бы человек поддается угрозам или обстоятельствам. Одни малодушничают, отступают перед трудностями. Другие идут даже на подлость, на преступление, чтобы спасти свою шкуру. Но разве это сложность натуры? Это трусость. И значит, такой человек дерьмо. А ты говоришь, когда как придется.

— Все равно я не согласен с вами, — буркнул я, соображая, что бы ему такое ответить. А ответить было трудно, потому что он говорил правильно.

Выручила Таня.

— Спорщики-и, пора баиньки. Завтра разберетесь.

Пока Иванычи укладывались в горнице, мы оба — я и Маша — устроились в кухне за столом и углубились в первые страницы первых попавшихся под руку книг. И вдруг я стремительно придвинулся к Маше и поцеловал ее куда-то в подбородок. Потом также стремительно отпрянул и ждал, пока она хлопнет меня по физиономии. Но Маша как-то странно посмотрела на меня. И казалось, что она вот-вот расплачется…

… — Скоро Кобожа. Кто слазит в Кобоже? Вы, молодой человек, слазите в Кобоже?

— Да, я сойду в Кобоже.

Ветреный рассвет уже вовсю орудует за вагонными окнами. Собираться мне недолго. Спортивный чемоданчик наготове. Остается лишь спуститься с полки, зашнуровать ботинки и натянуть куртку. Все это занимает у меня три минуты. Я сажусь у окна и жду остановки…

Восьмого июля прошлого года был такой же рассвет. Я проснулся от стука в окно.

— Щеглова, ты сегодня выходишь на покос?

Маша, завернувшись в одеяло, прошлепала босиком до окошка, толкнула створки, пошепталась с бригадиром. Потом засеменила к кровати, на которой спали Федуловы, и дотронулась до плеча Степана Иваныча.

— Я вам нужна сегодня?.. Ага, тогда я пойду.

Она кивнула бригадиру, маячившему в окне, и тот исчез.

Маша собрала со стула свою одежонку и как была — завернутая в одеяло — выскользнула в дверь.

Я мигом оделся. Свернул спальник и спросил у Степана Иваныча то же, что и Маша.

— Можно?.. Ага, тогда я пойду.

Степан Иваныч, видимо, ничего не разобрал спросонок.

Я нашел Машу в сенях. Она возилась с керосинкой: борщ разогревала.

— С чего это ты поднялся в такую рань? Не спится, что ли?

На ней было то самое линялое платьице, в котором я впервые увидел ее на берегу.

— А я решил помочь колхозу. Так сказать, город — деревне.

— Что ты плетешь?

— Ничего, пойду с тобой и все.

— Ой, ненормальный.

Маша отговаривала: люди, мол, засмеют нас. Но я все-таки увязался за нею.

Возле правления мы забрались в грузовик, куда уже набились колхозницы.

Глянь-ка, Щеглова работничка завербовала.

— Ты как, парень, за трудодни нанялся или за харчи?

— А вилы-то он удержит?

— Ой, бабоньки, чует мое сердце: гулять нам вскорости на свадьбе.

Бабы всю дорогу зубоскалили. Я сперва отшучивался. Потом решил: пусть их потешатся.

А Маша почему-то загрустила. На меня обиделась, что ли? Она щурилась на ветру, морщила нос, и оттого ее верхняя губа оттопыривалась больше обычного. Утренний холодок забирался под старенькую полотняную кофточку и выступал пупырышками на шее и лице.

Мне бы обхватить ее за плечи, загородить от ветра. Но бабы бдительно следили за нами.

Делянка, куда пас привезли, раскинулась по обе стороны серповидной старицы. Все поле было в ровных бороздах скошенной и высохшей травы.

Женщины разобрали грабли, и каждая заняла свой валок. Я тоже схватился за грабли и хотел присоединиться к Маше. Но помбригадира Матвей, тщедушный мужичонка, рассудил иначе.

— Э-э, елки-моталки, не мужчинское это дело. Уж коли собрался ты, молодец, крестьянствовать, так бери конягу и сгребай валки в копны.

— Ну что ж, давайте конягу, — подчинился я.

У меня не было ни малейшего представления о том, каким макаром мы вдвоем — я и коняга — будем загребать валки в копны. Но Матвей, добрая душа, объяснил.

Все очень просто. Полутораметровая горбылина привязывается концами к длинным вожжам. Ты становишься на горбылину, хватаешься за вожжи и с видом древнегреческого колесничего направляешь лошадь вдоль валка. Лошадь тянет, — и перед тобой растет ком сена.

Я усвоил эту премудрость на лету, но в первый раз не смог вовремя остановиться. Ком сена передо мной вспухал, разрастался, и оно уже колыхалось на уровне моих глаз. Пока я размышлял, кричать мне «тпру» или не кричать, копна наехала на меня, сковырнула с горбылины и накрыла с головой. Когда, побарахтавшись, я выбрался из-под нее, бабы радостно гоготали. Одна Маша взмахивала граблями и будто ничего не замечала.

Со второго раза у меня все получилось как надо. Я почти не отставал от Матвея с его конягой. И если бы я не косился ежеминутно на Машу, выискивая ее среди колхозниц, уверен, что за мной не оставалось бы ни стебелька и мои копешки были бы такими же аккуратными, как у Матвея.

К обеду на делянке повырастали большие мохнатые грибы. Ноги и руки дрожали у меня от напряжения и усталости, сухая колючая трава забиралась под рубашку и прилипала к потному телу, но зато среди этих грибов по крайней мере два десятка вырастили мы: я и моя рыжуха.

После обеда начали метать скирду. И я, плюнув на бабьи насмешки, вертелся возле Маши. Правда, орудуя вилами, я выглядел рядом с нею неуклюжим увальнем. Но на это мне тоже было наплевать.

Вот она ловко накалывает вилами ворох сена и поднимает его над головой своими тонкими сильными руками. Слегка перегибаясь назад, она подносит этот ворох к скирде. И тогда над ее загорелыми икрами открываются нежные белые сгибы. Она тотчас поворачивается и идет за новым ворохом. И все это повторяется много, много раз…