Герман Малиничев - На суше и на море 1966

Сами собой стали набегать воспоминания. Перед мысленным взором возник родной Урал, екатеринбургская гимназия. Там Львов и пристрастился к геологии. Его всегда привлекал мир камней, минералов. Полюбились яркие малахиты, переливчатые топазы, игривые хрустали и прихотливые яшмы. Хотелось проникнуть в тайну роста кристаллов. В тринадцать лет у него уже набралась коллекция уральских минералов настолько ценная, что приезжающие в Екатеринбург любители и знатоки камня охотно вступали с ним в обмен. В его домашнем музее было собрано четыре тысячи образцов. Большой радостью было для юноши, когда посмотреть его коллекцию приезжали русские ученые Штукенберг и Толмачев, венский профессор Чермак, профессор Флинк из Стокгольма. Ныне эта коллекция вошла в собрание минералов Иркутского политехнического музея.

Петербургский университет. Там Львов впервые познакомился с нелегальной литературой, читал Плеханова, страстные статьи Ленина, которые будоражили, волновали, глубоко западали в душу…

Потом арест, тюрьма… В одиночной камере он начал сочинять стихи.

Сибирская ссылка. Здесь, в Тунке, он увидел безысходное горе народное, бесправие, нищету, голод. Крестьянские поля ежегодно опустошала кобылка, род саранчи.

«Сибирь-матушка год дает урожай, а десять нет», — говорили хлебопашцы, шли в кабак, пропивали последние гроши.

Молодой ученый вступил в бой с саранчой — опаливал густотравные поля, где кобылка собиралась в ненастную погоду, опрыскивал их парижской зеленью, распространял гибельные для саранчи грибки.

Потом власти разрешили ссыльному поступить геологом в горную партию на строительстве Транссибирской магистрали. Сколько им исхожено… Прибайкалье, Витим, Саяны, Маньчжурия, Дальний Восток…

После революции Львов стал преподавателем Иркутского университета, создал труды по гидрогеологии… Полжизни он посвятил изучению Восточных Саян, открыл десятки минеральных источников, месторождения слюды, олова, нефрита.

Сделано немало, но и в шестьдесят лет профессор все еще возглавлял поисковые партии…

Над гольцами появился красноватый диск луны. Прощальным взглядом Львов окинул таежные дали, скалистые хребты и стал медленно спускаться с сопки.

У палаток слышалось треньканье балалайки. Проводник Андрей Краснов, сорокалетний кряжистый мужчина, возле костра оттопывал «сибирячку».

— Братцы! — кричал он, тряся огненно-рыжими вихрами, выделывая разбитыми ичигами замысловатые вензеля. — Веселись! Сегодня Лександру Владимирычу шестьдесят стукнуло!

К этому событию готовились все. Пропахшие дымом и конским потом люди стригли друг друга под гребенку, плескались в холодной реке, переодевались в чистые рубашки. Готовился праздничный ужин.

Львов прошел в палатку. Через некоторое время он вышел к костру в начищенных ботинках, черных брюках, в соломенной шляпе и белой косоворотке, подпоясанной пояском с кисточками. В руках у него была фляга с коньяком.

— Традиция, что поделаешь, — усмехнулся ученый, бросая лукавый взгляд на сидящих у костра.

Под кроной развесистого кедра, вокруг разостланного брезента, уставленного мисками с говядиной, консервами, оловянными кружками, праздновали день рождения Александра Владимировича. Именинник сидел на чурке, положив маленькие руки на колени. Рядом, прямо на земле, расположился Андрей Краснов. Задорно сверкали маленькие глазки под мохнатыми рыжими бровями.

— Вот вам, Лександр Владимирыx, и подарок! Редкий камешек! — Краснов протянул профессору кусок белого кварца с желтыми проблесками.

— Спасибо, Андрей! Проверим на золото. А что, ты думаешь, я сегодня нашел? Колючий барбарис! Все здесь есть: лазуриты, хрусталь, мрамор… Саяны — это чудо! — восторженно заключил ученый.

Шлифовальщик Григорий Суслов, ровесник Львова, низенький, голубоглазый, долго топтался возле брезента, крутил казачьи усы, приглаживал на голове пушок редких курчавых волос. Он добродушно улыбался, а курносое загорелое лицо по-стариковски морщилось. Наконец, решившись, он достал из-под рубахи вазу зеленого цвета.

— Из того самого нефрита, Александр Владимирович, что сыскали выше Эхэ-Гола в прошлом году, — застенчиво улыбнулся Суслов.

Профессор вскинул удивленные глаза, смущенно пробормотал:

— Это уж зря… Зачем же такой подарок?

Краснов разлил коньяк. Все подняли кружки, чокнулись.

— Тридцать лет по Саянам ходите, Александр Владимирович, — сказал Суслов, — вам надо бы памятник поставить.

— Геолог — вечный бродяга, скиталец, — задумчиво ответил Львов. — Это его работа, его жизнь! Давайте, друзья, я лучше почитаю вам свои стихи…

Едва слышно скрипели деревья, шептались во мраке могучие кедры. С реки доносились всплески воды, рядом глухо стучали копытами стреноженные лошади, позвякивали боталы. На небе мерцали далекие звезды. Ярко пылал костер из смолевых веток. Профессор негромко, задумчиво декламировал:

До глубокой ночи горел большой костер, бренчала балалайка. Андрей Краснов несколько раз с шутками и прибаутками принимался за свою «сибирячку».

Потом дружно пели о славном Байкале, о бродяге, бежавшем с Сахалина, о молодецкой удали…

К ночи разыгралась гроза. Избушка тряслась, стонала. Ветер и дождь звонко бились в окна зимовья.

Степке не спалось. Он зажег огарок свечи, поставил в банку на полочке. В лесу глухо щелкнуло: это переломилась пополам сухостоина. Степка закрыл глаза. И в багровом зареве пожара замелькала седая голова дедушки, падали, охваченные пламенем, деревья. Степка открыл глаза — кошмарное видение исчезло. Сон не шел. Вспомнились те двое, которых он видел сегодня в лесу. Зачем они пришли сюда? Неужели ищут его? Ему непрестанно мерещился рыжий мужчина в шляпе-котелке.