Александр Карнишин - Всячина [СИ]

Зинка пожала худыми плечиками. Ну, да, подруга. Так подруги всегда так и говорят — Верка и Зинка. И ничуть тут не обидно. Потому что — подруги.

— Но она права, это врачи даже говорят, что подсохший хлеб — полезнее. Вот и тот, который живет в холодильнике, любит именно чуть подсохший хлеб. И если успевать подкладывать, то никогда из холодильника не будет пахнуть. Ясно тебе, глупый мой ребенок?

— Я не глупый, — обиделась Зинка. — Я просто еще маленький.

— Ты, маленький ребенок, что мы делать теперь будем? Белье надо снова полоскать.

Зинка попыхтела, как маленький ежик, делая вид, что это вовсе не про нее. Но потом слезла с маминых колен и пошла к своему комоду в углу. Порылась там и достала красивый гольф в полоску. Красивый-прекрасивый. И очень яркий. Полоски были красные и зеленые. Только он был с дыркой во всю пятку.

— Вот, — сказала Зинка и шмыгнула носом. — Это очень хороший гольф. Только совсем дырявый.

— Господи, — всплеснула мама руками. — Где же ты его откопала? Ему же года три уже!

— Он красивый, — упрямо нахмурилась Зинка.

— Понятно, красивый. Ну, пойдем, дочка, поможешь маме.

Мама взяла белье и понесла в ванную. Там она набила все в стиральную машину, понажимала кнопки, попискивающие от каждого касания, а потом сказала:

— А теперь корми его, корми.

Зинка положила сверху свой гольф и закрыла дверцу машины. Мама проверила, защелкнулся ли замок, а потом пустила воду.

— Ну, что, пошли делать ужин?

— Нет, — мотнула головой Зинка. — Я потом.

— Ага, — хитро улыбнулась мама и тихонько вышла, прикрыв дверь.

А Зинка погладила белый гладкий пластик стиральной машины и зашептала куда-то туда, куда мама засыпала порошок:

— Ты прости меня, пожалуйста. Я же не знала, что ты голодный. У нас дома никто не должен быть голодным — я теперь всегда буду тебя кормить. Простишь, да?

В машине что-то громко заворочалось, и Зинка почему-то сразу поняла, что — все. Никаких обид. Все теперь будет хорошо. И пошла к маме на кухню, потому что уже пора было ужинать.

А уже совсем ночью, когда стало темно, когда надо было ложиться спать, она выковыряла из кармашка на платье совершенно растаявшую за день конфету, опустила в щель между кроватью и стеной, и сказала туда же:

— Вот. Это тебе, который под кроватью. А ты не пугай меня больше. Я уже не такая маленькая, как раньше. Я теперь уже стала больше. Я больше знаю. И про тебя тоже знаю. И буду кормить.

И почти сразу уснула, крепко-крепко. И никто ей не мешал этой ночью, никто не пугал, никто не хватал холодными пальцами за голые ноги, высунутые из-под одеяла.

А утром первым делом, едва проснувшись, она специально проверила, лежит ли кусочек хлеба в холодильнике.

— Сегодня точно будет дождь.

Сказано было серьезно и основательно. Так, как говорят: солнце восходит на востоке. Еще можно так: снег — холодный. И еще: огонь — жжется.

— А если не будет?

А это было сказано уже так: а вот если врешь — ответишь за слова? Или еще так говорят, когда вдруг слабосильный гимназист говорит, дрожа, что нет у него с собой денег.

— А если найдем? — вроде бы дружелюбно и с улыбкой спрашивают у него.

Вроде бы дружелюбно. Только он сразу начинает сам шарить по карманам и выгребать медяки, которые сберег, не потратил на сладкую булочку с корицей.

Непогоду сегодня не предвещало ничто. Но в городе, в их большом городе, в их просто огромном городе, в котором на разных окраинах мог идти дождь, снег, или светить солнце — и все это одновременно, в одну и ту же минуту — в этом городе уже привыкли к внезапным проливным ливням. Проливные ливни — разве так можно говорить? Наверное, нет. Но как еще сказать, когда не просто ливень, а проливной, пробивающий все на свете, проливающийся сквозь крышу, сквозь запертые окна и двери, который вдруг начинается посреди зимы? Да, такое тоже было. Но старожилы только кивали: магия, колдовство. Все понятно. И никакое изменение климата не позволит небу в самый короткий день вдруг натянуть тучи, скрыться в черноте, врезать тугими струями, как из пожарных брандспойтов, залить все водой, скрыть из глаз соседние дома и даже соседний подъезд. Нет, ясное дело — самое типичное колдовство. Шаманизм и камлание. Или что там еще делают во дворце королевские шаманы.

Никакая одежда, никакие зонтики не устоят перед такой погодой. Только черные кожаные плащи внутренней гвардии. Только черные кожаные фуражки с длинными козырьками. Только большие, во все лицо, стекла очков черной гвардии, плотно прилегающие к лицам.

К лицам? Да кто видел эти лица хоть раз? И кто видел эти плащи? Это только мальчишки во дворе, поглядывая в небо на клубящиеся облака, на глазах превращающиеся в дождевые тучи, передавая украдкой друг другу сворованную у отца и раскуренную на всех сигарету, рассказывают всякий страх и ужас о черных внутренних гвардейцах, о стрельбе на окраинах, о пропавших детях… Почему в этих рассказах-страшилках пропадают всегда дети? Если вдуматься, столько нестыковок в таких рассказах. Но думать не хочется. Хочется зябко бояться, вздрагивать, передергивать плечами, затягиваться торопливо горячим едким дымом — «Петер, блин, что за гадость курит твой отец?»…

И вовсе не гадость. Это ему в пайке дают. Отец иногда покупает, если уж совсем не хватает. Но это не каждый месяц. И если он покупает, то там совсем другой табак. Потому что за деньги — оно всегда лучше. Вот возьмем паек, скажем. Он полезный и вполне съедобный. Кто-нибудь видел, чтобы от пайка человеку становилось плохо? Или чтобы болели от пайка? Вот и сигареты, что в пайке — они, может, и не такие вкусные, как покупные, но ведь наверняка не вредные!

— Папка твой сегодня опять до ночи, небось? — понимающе кивает головой Михась. — Раз дождь — он всегда на работе, да?

— Да причем здесь работа? Если дождь — никто вообще на улицу не высунется. И мы тоже все по домам…

— Ну, это ты про всех-то не говори. Я вот — запросто. Могу и по лужам, если что.

Ну да, ну да. Конечно. И родители его не ругают, потому что родителей у него нет. Конечно, ему можно под дождем торчать. Наверное, это ужасно неприятно, когда промокает одежда и холодная вода начинает течь между лопатками и вниз, цепляться за пояс, впитываться в рубашку… Бр-р-р… Нет уж, лучше дома.

— А дождь, между прочим, вовсе и не холодный. Вас чему в гимназии учат? Раз на улице холодно, а от дождя пар начинает подниматься, туман такой — значит, он теплый!

Ну, по физике если, то он вроде как прав, этот малахольный Михась. Но физика — это просто книжка такая. Учебник. А город и дождь — это вовсе в натуре город и дождь, а не книжка и не выдумки какие-то. И про кожаные плащи в физике тоже ведь не написано ничего. И про детей, которые пропадают — ни слова. А папка говорил, что вовсе никто и никуда и не пропадает. Он говорил, что в нашем городе ничего просто так не происходит. Как и во всем мире. И если где-то кто-то пропал, то он же где-то сразу же и появился. Вот, например, если бандита какого или даже подпольного революционера арестуют, и их не станет у них дома — они же исчезнут, так? Но они тут же появятся в тюрьме. И в целом в городе все останется, как будто так же, одинаково, вроде как было. Но на самом деле — лучше. Упорядоченнее. Потому что те, кто против народа, обязательно должны быть в тюрьме.