Александр Карнишин - Всячина [СИ]

— А этот дождь специально напускают шаманы из дворца. Они там камлают, и приходит дождь. Даже если на дворе полная зима. Все сразу прячутся, поднимается густой туман. И в этом тумане легче работать гвардейцам.

Это говорит Виктор. Он маленького роста, но у него очки, как у черной гвардии — такие же большие. И он очень умный с самого детства. Так бывает. Его даже бить неудобно как-то.

Вот Михася лупить — это совсем другое дело.

— Вот я же что и говорю, — талдычит он. — Это твой отец, получается, в дождь по городу разъезжает и маленьких детей ворует! Ну, раз его никогда в дождь дома не бывает…

И он так говорит «отец», что я ему тут же бью в нос. Потому что откуда ему знать, что такое папка? Он же сам без родителей, вот ничего и не понимает. А левой я мажу и попадаю ему по уху. Но и мне прилетает не слабо. Ухо взрывается острой болью, гудит в голове. Но тут парни наваливаются на Михася, и он сразу бросается в бега. Я не бегу за ним. Я сижу на земле, а Виктор сует мне совсем маленький окурок. На две затяжки, максимум. А я делаю всего одну, киваю благодарно, и передаю ему обратно. Он тоже затягивается. Потом кашляет, выдыхая синий дым, и говорит:

— А дождь все равно будет. Я тоже чувствую.

Они как сговорились с Михасем. Но Виктора лупить нельзя. Он еще маленький. И умный — страсть!

— И чо теперь? — говорю я. — Если дождь — так чо?

— И все. По домам надо.

А все и так уже расползаются по домам. Потому что тучи, и воздух сразу такой густой, и голову как-то… Нет, голова — это от кулака, наверное. Это Михась, гад, удачно приложил своей колотушкой. Бабка его кормит хорошо — вон какой облом вырос. С родителями, небось, таким бы здоровым не был! С родителями всяко делиться надо.

— Ага, — говорю я. — По домам, значит.

Виктор бежит, смешно перебирая короткими ногами. А я прячусь за сарай. Михасю, значит, все можно, да? Он, значит, храбрый такой, да? Даже, может, плащи видел черные кожаные? Хотя, про плащи — это он не говорил. Он только про теплый дождь.

Ну, и где он, этот дождь?

И тут небо проливается. Обрушивается вдруг и сразу. Как в бане, когда папка выливает всю шайку мне на голову, чтобы сполоснуть. Я ору в воду, но кто же тут и чего услышит. Вода по-настоящему теплая. Она приятная, почти как в бане. Поднимается густой туман. Точно, настоящий колдовской дождь.

Я уже хотел попрыгать под окнами по лужам, показать язык и скорчить рожу всем, кто струсил.

Во двор бесшумно въезжает большая машина, из которой молча полезли страшные люди в черных блестящих от воды кожаных плащах. И сразу стало понятно, что плащи у них вовсе не кожаные, а резиновые. Это я очень близко от них оказался. И их всего пятеро. Так что весь дом они окружать и не собираются. Они сразу подходят к нашему подъезду, и двое входят внутрь. А остальные о чем-то разговаривают, сблизив головы в блестящих капюшонах. Один поворачивает голову, и я вижу очки. Как маска на пол лица. А он в эти очки видит меня. И идет ко мне. А мне даже убежать некуда. Потому что тут самый угол.

Я корчусь, втискиваюсь глубже, жмурюсь, чтобы он не чувствовал моего взгляда. Это все знают: если не смотреть на охотника, то он тебя не почувствует. Так пишут в книжках. Но этот черный меня уже видит.

Он подходит и берет меня за плечо. Больно и крепко берет за плечо. Надо было заорать, как под дождем. Так громко, чтобы все сразу услышали. Но я просто не могу. У меня перехватывает дыхание. И еще я плачу, кажется, но дождь смывает слезы, и поэтому совсем не стыдно.

Страшный черный гвардеец тащит меня к подъезду. Как куклу. Я еле успеваю переставлять ноги. А навстречу выводят бабку Михася. Вернее, она сама идет. И сразу в машину. А за ней волокут Михася. И тоже — в машину. Но он меня не видел. Он на бабку свою смотрел. И в окна на двор никто не смотрел — потому что дождь.

А меня гвардеец проводит мимо машины, впихивает в подъезд и указывает пальцем вверх по лестнице.

— Что? — не понимаю я.

А потом вижу за стеклами очков сердитые папкины глаза. И очень быстро убегаю домой — переодеваться и сушиться.

Я сижу дома вечером один, потому что родители на работе. Я закутался в одеяло. Мне тепло и сухо. Рубашка, штаны — все висит на веревке в коридоре.

Я думаю: если завтра хоть кто, хоть даже если маленький Виктор что-то скажет про дождь или там про детей, которые пропадают — ух, я ему врежу. Потому что нечего тут лишнего всякого языками трепать. Учиться пора.

Скоро мы сами станем взрослыми.

— М-м-м… Ты кто?

Петр смотрел непонимающе на незнакомую маленькую девочку в своей комнате…

— Бр-р-р, — помотал он головой, отчего опять захотелось прилечь и закрыть глаза.

Нет, не девочку все же — женщину. Все при всем, смотреть, как говорится, приятно. Только вот роста очень маленького. Она стояла над ним, полулежащим на диване, уперев маленькие руки в маленькие бока, и яростно раздувала маленькие ноздри маленького носа.

— Э-э-э…, — вяло помахал он поднятым вверх указательным пальцем. — Белочка-а-а… а нам и не страшно!

— Ты текст свой двумя руками набиваешь? — вполне связно спросило нежданное алкогольное явление.

— Оно говорящее! — восхитился Петр.

Р-раз-два-три! Маленькая ладонь врезала по левой, правой, потом снова по левой щеке… От души врезала, так, что аж потолок снова закачался в Петиных глазах.

— О-ой… Больно же! Черт…

— Ты. Текст, — она показала рукой, как будто пишет. — Пишешь или печатаешь?

— Ик, — прикрыл он рот ладонью.

— Фу-у-у, — помахала она рукой перед собой. — Последний раз спрашиваю…, — и тут вдруг заорала тонко и звонко, до зуда в ушах. — Ты пишешь, гад, или печатаешь?

— П-печатаю…

— Жаль, — вздохнуло видение.

И добавило мечтательно.

— А то можно было тебе палец сломать… Или даже два. На левой.

— За что? — глупо спросил Петр и сам тихо рассмеялся такой своей глупости — кто же разговаривает с глюками.

— И вот это все — мне? — спросило куда-то в воздух, вверх, в потолок, видение. — Мне — вот это? Ну, ладно, ладно…

Она плавно поднялась в воздух — Петр удовлетворенно прикрыл глаза, потому что все подтверждалось. Ну, разве люди летают? Летают черти, ведьмы всякие, некоторым, если не врут, даже ангелы являлись — но это надо было, наверное, очень долго пить. А печень все же не железная.

И тут же скрючился от удара именно в печень. А в ушах зазвенело от крика:

— Встать! Быстро! Кому сказала! Что? Молчать! Встать! Встать, твою мать! Вста-а-ать!

— Ой, ой, ой, — только поворачивался он на диване, неуклюже сползая на пол.

— Встать!

— Стою уже…

— Молчать! Молчать, пока не спрашиваю! — крик прямо в ухо чуть не выбил барабанную перепонку. — Стоять смирно! Молчать! Ждать команды! Что? Лечь! Встать! Лечь! Встать! Лечь! Встать! Молча-а-ать!