Александр Карнишин - Всячина [СИ]

И Фома Игнатьевич, подталкивая детей и прижимая локтем руку жены, быстро пошел в конец длинной очереди на выставку великого русского художника Шишкина, радуясь, что простили. Хоть и пока. Ничего, на следующей неделе вечерком после работы осилит и Достоевского, и Чехова.

Понятное же дело — на классике держится все. От семьи до государства — на классике.

Сзади следующему скомандовали:

— На выход!

— …А тебе, добрый молодец, я подарю за все хорошее вот такой очень полезный и очень волшебный подарок.

Заказанный по телефону в специальной фирме огромный, пахнущий коньяком и почему-то немного рыбой, Дед Мороз в красном атласном халате, подпоясанном золоченым шнуром, отодвинув в сторону бороду, полез куда-то глубоко во внутренний карман и достал простой металлический блестящий нержавейкой колокольчик с выбитой по краю надписью «2000». Вообще-то его позвали к детям, и он свое отработал на полную катушку, до пота и до восторженного визга младшего — «Папа, Дед Мороз самый настоящий!».

А вот подарки родителям как-то не предусматривались программой. Жене он вручил футлярчик с кольцом (это Паша заранее, еще впуская в квартиру, сунул ему в карман и сказал тихонько, как и кого звать). А самому Павлу Игнатьевичу Морозову, двадцатисемилетнему системному администратору рекламной фирмы, протянул ни с того ни с сего эту побрякушку.

— Папка! Он же волшебный! Скажи скорее «спасибо»! — глаза сына требовали.

А чего ж не подыграть?

— Спасибо тебе, Дедушка Мороз! Что же за волшебство кроется в твоем подарке?

— Правильно ты понял, молодец. Именно — волшебство. Просто позвони, если что. Понял? Позвони…

— …Ага, и ты сразу примчишься на помощь? — скепсис звучал в каждом слове и в каждом звуке.

— Нет, у меня очень много дел. Но — должно помочь. Ты только позвони…

…

Колокольчик Павел бросил в карман рабочего пиджака, чтобы рассказать какую-нибудь волшебную историю на работе. Или историю любовную, девушкам — они это любят, когда про любовь. Например, можно рассказать, что это колокольчик с выпускного вечера, и как там танцевали и с кем и что… О-о-о… Паша умел рассказывать!

…

Первые рабочие дни после длинных выходных заканчивались всегда поздно. То одно вылезало, то другое. Приходилось задерживаться, а потом бежать по темным дворам, сокращая путь от метро к дому, согнувшись под морозным ветерком с колючими снежинками в лицо.

Вот в таком вот дворе его и прищучили.

— Эй, мужик, закурить нет? — спросили сбоку из глубокой черной тени.

— Нет, — на ходу крикнул Паша, прибавляя шаг.

— А если поискать? — этот голос был уже спереди, то есть бежать-то было некуда.

Тени сгустились, запахло пивом и табаком, стало сразу тесно и неуютно под темной аркой. Вот черт, никогда они тут лампочку не вворачивают! «Они» — это были те, которые всегда не выполняли свои обязанности. Кто это «они» и где «они» живут, Паша не знал, но знал точно, что во всем виноваты именно «они».

Кто-то уже охлопывал его снаружи по куртке, чьи-то руки полезли в карманы.

— Да ты не дергайся, мужик… Мы же не быдло какое отмороженное. Возьмем, сколько нужно — и все. И вали домой. Ну? Что это у нас тут?

В темноте зазвенел над ухом колокольчик.

— О! Какую игрушку с собой носит!

Щелкнула зажигалка:

— И у меня такой же точно есть. Как раз двухтысячного года. Какую школу заканчивал, земляк?

— Триста шестьдесят шестую.

— Точно — земляк! А Ваську знал? Ну, рыжего такого? Он тоже в двухтысячном закончил.

— Мы с ним не дружили, дрались даже, — вспомнил рыжего Павел.

— Вот и я с ним как раз в этом дворе, за сараями — не раз сталкивался. Мужики, наш он. Пусть идет, что ли. Все же в одном году выпускались, — и колокольчик еще раз зазвенел.

— Что, мля, ностальгия замучила?

— Ну, типа… Пусть уж.

…

Дома его ждал холодный ужин и жена, спящая носом в угол, утепленный недавно цветным ковриком, купленным на рынке.

Утром можно было не вставать рано, и Паша воспользовался этим на полную катушку. Он спал и спал. Просыпался и снова засыпал под стук посуды на кухне, негромкие переговоры жены с детьми, поскрипывание полов, щелчки замка, стук дверей…

Он проснулся в полной тишине. Наверное, из-за тишины и проснулся. После какого-никакого шума — вдруг такая тишина.

Паша полежал с открытыми глазами, потом выполз на кухню. За столом спиной к двери сидела жена.

— Доброе утро! — сказал Паша.

Помолчали.

— А в ответ — тишина, — сказал он после паузы уже на полтона ниже.

И опять — никакой реакции.

— И что у нас плохого? — спросил он уже обычным голосом, присаживаясь рядом.

— А что хорошего? — взорвалась Маргарита. — Что у нас с тобой — хорошего? Ты целыми днями на работе. Приходишь ночью, уходишь утром. Даже в выходной не можешь погулять с детьми. Что ты вообще делаешь дома? Спишь? И ты спрашиваешь, что у нас плохого? Все — плохо!

Паша молча встал и вышел. Он никогда не спорил с женой, а тем более, когда она начинала кричать. Он просто прошел в комнату, убрал постель, застелил диван покрывалом и сложил его, подняв спинку. Убрал развешанную по стульям одежду в шкаф. Разобрал бумаги на столе. А потом сел, подперев голову рукой, и уставился куда-то за окно, ничего не видя. Вот тебе и выходной…

Рука сама нашла в кармане колокольчик. Вот еще штучка. Волшебная, блин.

Паша поднял его к глазам, еще раз прочитал «2000» сбоку. Потом тряхнул рукой — чистый звон поплыл по комнате. Еще раз. Еще. Буддисты так медитируют, вроде. Дзинькнут — и молчат, о своем думают…

— Ну, ты что не идешь завтракать? — обняла его сзади жена. — Я кофе сварила. Как ты любишь, с перцем и солью. И рыбка красная осталась с праздников. Пошли, Паш, не грусти! Это просто у меня настроение такое с утра.

…

После завтрака они вместе готовили обед. Вот такие моменты Паша любил. Когда вместе — какое-то дело. Деля на двоих всю работу. Он, скажем, чистил лук и резал его, а Марго — чистила картошку. Он шинковал морковку, а она уже пробовала бульон. Он резал хлеб, а в коридоре уже толкались дети, о чем-то споря, и Марго уже кричала, чтобы мыли руки и быстро шли за стол. Хорошо, что у них кухня большая — все сразу могут сесть.

А после обеда Маргарита сказала ему:

— Поговори, что ли, с дочкой. Она ведь взрослая совсем.

Дочка была совсем взрослая. Ей было уже семь лет. Вернее, надо говорить — будет восемь. И о чем он может с ней поговорить? Вот малой Сашка, всего четырех лет, был гораздо понятнее. Маленький, но — мужик!

Пока жена о чем-то разговаривала с сыном, моя посуду, Паша зашел в детскую. Дочь сидела за столом, что-то записывая в толстую тетрадь. Обернувшись, сразу сунула ее в стол и как-то… Не ощетинилась, нет. Но — напряглась. Заметно так. Не комфортно ей стало. Неприятно. И вот это было действительно плохо.