Джек Финней - Меж двух времен (сборник)

Я бы показал, как столбы, на которые опираются крылечки и веранды, заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства.

А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и далекими, полными злобы и враждебности к двум фигурам, идущим по улице мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо над головой изобразил бы темными, хотя на самом деле ярко сияло солнце, и придал бы картине мрачный, угрюмый, пугающий колорит. И обязательно немного сместил бы цветовую гамму.

Не знаю, отразило ли бы это то, что я ощущал, но что-то было не так, и я это знал. И чувствовал, что Бекки тоже знает.

— Майлз, — осторожно и тихо спросила она, — мне так кажется или действительно эта улица какая-то… мертвая?

Я кивнул.

— Ну да. Мы прошли семь кварталов и нигде не видели, чтобы хотя бы в одном доме хоть одно окно красили; никто не чинит крышу или веранду, даже стекла нигде не вставляют; никто не сажает ни деревца, ни куста или травинки и даже не ухаживают за ними. Ничего не происходит, Бекки, никто ничего не делает. И так уже несколько дней, а может, и недель.

Это было правдой; мы прошли еще три квартала до Мейн-стрит и нигде не видели никаких признаков деятельности. Казалось, будто мы находимся среди законченных декораций, где вбит последний гвоздь и положен завершающий мазок краски. Невозможно пройти десять кварталов по обыкновенной улице, где живут живые люди, и не увидеть, чтобы где-то строили гараж или цементировали дорожку, перекапывали огород или обустраивали витрину словом, не увидеть хоть малюсеньких признаков той бесконечной тяги изменять и улучшать, которая присуща роду человеческому.

Мы вышли на Мейн-стрит; там были люди и стояли машины у счетчиков, но все равно улица казалась удивительно пустой и вымершей. Можно было пройти с полквартала и не услышать стука дверей машины или человеческого голоса; так бывает поздно ночью, когда город спит.

Многое из того, что мы сейчас видели, попадалось мне на глаза и раньше, когда я ездил по Мейн-стрит на вызовы; но я не обращал внимания, не присматривался толком к улице, которая всю жизнь лежала перед моими глазами. А теперь я делал это. Вдруг я припомнил пустой магазин под окнами моего кабинета. Потому что теперь в первых же нескольких кварталах — наши шаги гулко отдавались на тротуаре — мы заметили еще три закрытых магазина.

Сквозь плохо забеленные окна видна была грязь и запустение внутри, и было похоже, что магазины стоят пустыми уже давно. Мы прошли под неоновой вывеской бара «Досуг», в которой не хватало нескольких букв. Окна были засижены мухами, бумажные декорации и рекламы напитков совершенно выцвели на солнце: к этим окнам не прикасались уже давно. Мы заглянули в распахнутую дверь, единственный посетитель неподвижно сидел у стойки, ни радио, ни телевизор не были включены — внутри царила тишина.

Кафе «Макси» было закрыто, очевидно, насовсем, потому что стулья возле стойки были отвинчены и лежали на полу. На кинотеатре «Секвойя» над закрытой кассой висело объявление: «Открыто только в субботу и воскресенье вечером». В витрине обувного магазина еще сохранилась рождественская реклама с кучкой детских ботиночек вокруг; отполированная кожа покрылась густым слоем пыли.

Идя по улице, я снова заметил, как много мусора кругом; урны были переполнены, обрывки газет и кучи мусора лежали под дверями магазинов, под фонарями и почтовыми ящиками. На незастроенном участке буйно разрослись сорняки, хотя было постановление муниципалитета выпалывать их. Бекки пробормотала: «И тележки с хлопьями нет». Действительно, много лет тележка на красных колесах стояла на тротуаре рядом с этим участком, а теперь там были только сорняки.

Мы дошли до ресторана Элмана; еще в прошлый раз, когда я был там, я удивился, почему так мало посетителей. Когда теперь мы остановились и заглянули в окно, там было всего два человека, хотя в этот час ресторану полагалось быть переполненным. В окне, как всегда, висело меню. Я присмотрелся: в меню было всего три мясных блюда, хотя раньше значилось семь или восемь.

— Майлз, когда это все произошло? — Бекки обвела рукой полупустую улицу.

— Понемногу, — я пожал плечами. — Только сейчас мы начинаем понимать это — город умирает.

Мы отвернулись от витрины ресторана; проехал грузовик водопроводчика Эда Берли, и мы поздоровались с ним. Потом снова наступила неприятная тишина, которую нарушал только топот наших туфель по асфальту.

На углу, у аптеки Лавлока, Бекки деланно небрежным тоном сказала:

— Давай выпьем кока-колы или кофе.

Я кивнул, и мы зашли. Я понимал, что она хотела не пить, а лишь избавиться от этой улицы хоть на минутку, то же ощущал и я.

У стойки сидел посетитель, что меня удивило. Потом я удивился, что же я нашел в этом удивительного, но после прогулки по Мейн-стрит я был почти уверен, что найду любое место пустым. Человек у стойки обернулся, чтобы посмотреть на нас, и я узнал его. Это был коммивояжер из Сан-Франциско; когда-то я вправил ему вывих. Мы сидели рядом с ним, и я поинтересовался: «Как дела?» Старый мистер Лавлок вопросительно взглянул на меня из-за стойки, и я показал два пальца: «Две кока-колы».

— Паршиво, — ответил мой собеседник. На его лице еще оставались следы улыбки от приветствия, но мне показалось, что в глазах его мелькнула тень враждебности. — По крайней мере в Санта-Мире, — добавил он.

Потом он несколько минут присматривался ко мне, будто размышляя, стоит ли продолжать разговор. За стойкой зарычал сифон, наполняя наши стаканы кока-колой. Мой сосед наклонился и тихо спросил:

— Что тут, черт побери, происходит?

Подошел мистер Лавлок со стаканами, медленно и заботливо поставил их и немного постоял, доброжелательно подмигивая. Я подождал, пока он прошаркает в глубь магазина, а затем в свою очередь спросил:

— Что вы имеете в виду? — и отпил кока-колы. Вкус у нее был мерзкий: напиток был слишком теплый и не перемешанный, ни ложки, ни соломинки не было, и я отставил стакан.

— Нигде никаких заказов. — Коммивояжер пожал плечами. — Не то чтобы совсем не заказывают, но только основное, самое необходимое. Ничего лишнего. — Тут он вспомнил, что нежелательно ругать город перед коренными жителями, и изобразил веселую улыбку. — Вы что, ребята, объявили забастовку покупателей, что ли?

Потом деланная веселость исчезла.

— Никто ничего не покупает, — угнетенно пробормотал он.

— Ну, я думаю, что сейчас у нас дела идут не очень хорошо, вот и все.

— Возможно. — Он поднял свою чашку и размешал кофе на дне, мрачно уставившись на него. — Я только знаю, что вряд ли стоит сейчас приезжать в этот город. Сюда теперь и не доберешься, только дорога туда и назад занимает полтора часа. А те заказы, что поступают, можно принимать и по телефону. Не я один, — извиняющимся тоном добавил он, — все ребята так говорят, все коммивояжеры. Большинство из них уже и не приезжает; в этом городе и на бензин не заработаешь. У вас тут даже кока-колы негде купить или, — он показал на свою чашку, — кофе выпить. В последнее время этот город дважды оставался совсем без кофе, а сегодня он хотя и есть, но ужасный, отвратительный. — Он одним глотком допил кофе, скривился и сполз со стула с выражением уже ничем не прикрытой враждебности, не заботясь больше об улыбке. — Что такое, — сердито спросил он, — разве ваш город живьем умирает? — Он вынул монету, нагнулся, чтобы положить ее на стойку, и прошептал мне на ухо со сдержанной горечью: