В Глухов - На суше и на море

Наутро я вылез из каюты на палубу, залитую горячим апрельским солнцем. Было очень рано и совсем тихо. Слышалось лишь какое-то нежное переливчатое верещание, похожее не то на пение птиц, не то на скрип деревянного колеса. Моряки, привыкшие уже к этому звуку, не замечали его, а прислушавшись, говорили разное: мол, это землесос на Дунае или бесчисленные лягушки в вилковских ериках.

— Смотри, — шепнул мне вахтенный, стоявший у борта. — Папа. Дышит воздухом.

Я поднял глаза и увидел на верхней палубе огромную фигуру начальника экспедиции капитана Наянова, который в Москве принимал меня на работу. Там, в Москве, за письменным столом в своей конторе, затерявшейся среди сотни учреждений старинного дома в Зарядье, он казался просто очень полным и добродушным человеком, вполне подходящим для такой обстановки. Но теперь я обнаружил, что место его именно тут, на шлюпочной палубе. Мне вспомнилось, что он сорок лет плавает на всяких судах и уже в год моего рождения командовал на Севере сотнями таких вот парней. А для меня на палубе все было чужим и непривычным. Простое перильце у борта и то называется звучным моряцким словом «леер», и на него, как сразу обнаружилось, даже нельзя облокотиться. Наянов ходил по палубе, наверное, радуясь свежему ветерку и солнцу, а может, просто тому, что он не в конторе, а на палубе. Потом он остановил какого-то парня, пробиравшегося с соседнего судна, стоявшего с нами борт к борту, то есть лагом, и я услышал их неторопливый разговор.

— А, здравствуй, здравствуй! Ну как тебе работается?

— Ничего, Федор Васильевич.

— Ты ведь опять боцманом. Хорошо, хорошо. А учебу не бросил?

Парень помялся и сказал, что было бросил, но осенью будет снова сдавать экзамены.

— Учись, учись. Неученому теперь грош цена. А мы тебя тогда старшим помощником. Ну, а с семьей-то наладилось?

— А что с семьей? Все нормально.

— Ну и хорошо. И молодец. Давай, давай, учись…

Парень пошел дальше, отчего-то смущенно улыбаясь и качая головой. У трапа он остановился и сказал вахтенному:

— Вот папа: вроде бы и не знает кто что, а сам помнит, что было и сто лет назад. «С семьей как?» — говорит. Да уж, папа…

Он сказал это без досады, и мне подумалось, что Наянов и вправду похож на дотошного и заботливого папу. Я вспомнил слышанные еще в Москве рассказы об этом огромном капитане-полярнике и представил себе, как он во время шторма у Русского Заворота ложился на борт и, обхватив ногами чугунный кнехт, вытаскивал из ледяной воды моряков с разломившейся пополам перегонной баржи…

А к Наянову тем временем подошли люди, они стали показывать ему какие-то круги на карте и спорить о чем-то.

— Насчет отхода спорят, — сказал мне вахтенный. — Это синоптики из Одессы. Отход Наянов не дает, четыре балла в Азовском… Подумаешь, четыре балла…

Я еще раз взглянул на красивые стройные суда нашего каравана и подумал, что они совсем не такие уж маленькие, а четыре балла ненастоящий шторм, и Азовское ненастоящее море… К счастью, я никому этих соображений не высказывал, и справедливости ради отмечу: у меня и тогда уже была мысль, что Наянову, наверно, виднее.

В тот же день меня отправили на мое судно: длинную красную самоходку румынской постройки, а официально — сухогрузный теплоход «Табынск», где после сытного обеда я вступил во владение отдельной каютой, которую галацкие судостроители щедро увешали красными бархатными балдахинами: пусть, мол, и простой матрос поживет среди бархата.

Назавтра с утра нам дали отход. Мы тронулись к устью Дуная и, пройдя узенькую и мелкую дунайскую Прорву, где еле-еле пролезли трехдечные чешские «пассажиры», вышли в Черное море.

Так начался перегон судов и первый его этап — «хождение за два моря». Мы перегоняли суда, построенные по советским заказам в Чехословакии, Венгрии и Румынии, в реки Средней России и Восточного бассейна. В море они сразу перестали казаться большими, а когда нам попался навстречу обыкновенный морской «сухогруз», горой проплывший по борту, мне стало ясно, на каких жалких коробочках пустились мы в плавание. Однако Черное море отнеслось к нам милостиво, и все, кто были свободны от вахты, высыпали на палубу любоваться волнами, дельфинами и крымским берегом. Даже могучий моторист Виля вылез из «машины», вытирая ветошью руки. Он привязал к бросательному концу свои выходные суконные брюки и выкинул их за борт, предоставив морю заботу об их стирке. Потом он повернулся к нам:

— Ну что, понаедали будки и дышите морским воздухом?

— Твоей будки на троих бы хватило, — отозвался рулевой Борька, который не позволял никому себя переговорить.

Потом мы пошли в штурманскую рубку, где я проводил почти все время: наш капитан Валерьян Дмитриевич Торадзе и ребята-рулевые учили меня стоять на руле. Это оказалось совсем нетрудным, особенно в море. Да к тому же мы шли кильватерной колонной: дергай себе за ручку электроштурвала, и баржа поворачивается куда нужно. А куда нужно, капитан скажет:

— Право на борт! Одерживай! Так держать!

Так мы и держали «в корму» шедшему впереди «Жданову» весь второй день плавания, и я частенько думал, что прав был Виля: дышим себе морским воздухом…

А наутро, проснувшись, я в первую минуту не мог понять, что случилось. И койка, и пол каюты ходили ходуном. Кое-как одевшись, я выбежал на палубу. Судно валило с боку на бок. Накануне я прочитал в матросском учебнике, что качка — это переменный крен судна. Определение было мудрым и олимпийски спокойным. Нас действительно кренило с боку на бок, а волны бросались на баржу с остервенением, точно цепные собаки. А потом я увидел нечто совсем странное: длинная, чуть не стометровая, палуба вдруг выгнулась, как спина драчливой кошки, ударила носом по воде, взлетели брызги, и палуба прогнулась. А вокруг было свинцово-сизое, затянутое тучами небо и такое же свинцово-сизое море, Азовское море, то самое, которое было мне по колено и которого так опасался Наянов, совещаясь с синоптиками.

Я бросился в рубку. Навстречу мне попался Генка.

— Пошли завтракать! — закричал он. — А хорошо! Правда?!

Капитан явно не разделял Генкиного восторга и не находил во всем этом ничего хорошего.

— Я-то думал: большие суда, маленькое море, ничего страшного, — сказал я.

— Э, в том-то и дело, что большие, — сказал Торадзе. — Были б маленькие — подняла волна, опустила волна. А так смотри: две волны поднимают судно, а оно речное, слабое, крак! — цхе — пополам… Смотри, как нос ходит, палуба, смотри…

Капитан огорченно замолчал и приставил к глазам, бинокль. Но натура у него была южная, и скоро он заговорил опять:

— Ты посмотри, как эти пассажирские набок кладет. У них же осадка небольшая, подводная часть — метр двадцать, а «парусность» большая, высокие они. Вот их и кладет. Ой как кладет!..