В Глухов - На суше и на море

Он даже дал мне бинокль посмотреть на эти несчастные двухдечные «пассажиры». Уже в Ростове капитан Горный, командовавший таким двухпалубным «Вилюем», рассказывал, как им досталось. Он был маленький, подвижный, краснолицый, в потертой кожаной курточке, с вечным фотоаппаратом через плечо. Матросы зовут его почему-то «капитан Кук», не знаю даже, отчего знаменитый англичанин представляется им таким. Капитан рассказал, что во время шторма у них укачало повариху, и они остались без обеда, потом во всех салонах «ожила» мебель и, что хуже всего, стал ездить по салону огромный рояль.

— Вот тут-то и началось… — рассказывал капитан. — Мы, конечно, изловили этот рояль и загнали его в угол. Потом удалось его стреножить, завернуть в ковры и привязать. Только тогда затих…

Летом этот «Вилюй» уже плавал по Волге и, кажется, по Каме. И теплым летним вечером какой-нибудь мечтательной пассажирке, отстукивавшей в салоне «Времена года», наверное, и в голову не приходило, что совсем недавно этот достопочтенный рояль носился по салону, как дикий зверь, вырываясь из рук у молодых матросов, боцмана, мотористов и самого капитана…

Азовское море нас «прихватило», но оставалось всего несколько часов ходу. Караван пошел переменными курсами, обманывая зыбь: сперва под косу Ельнина, потом резко на норд, на Жданов. А ночью мы оказались в Донском канале, в общем-то целыми и невредимыми. Но мне теперь уже кое-что было известно о морском перегоне.

Под утро мы пришли в Ростов-на-Дону…

Над моей койкой еще висит старательно переписанный рукой старпома перечень «Обязанностей матроса по тревоге», но на «Табынск» уже пришли его настоящие хозяева — речники из Камского пароходства. Теперь они сами доведут самоходки. Но наша работа не кончена.

Мы идем на берег прощаться с ребятами: они возвращаются в Измаил за новыми импортными судами, а я стану матросом перегонного рефрижератора, который идет на Север.

— Эй, жакильмент, вставай. Вставай же, завтрак готов!

Это дед Гаврилыч, мой коллега. Матросов второго класса нас только двое на этом длинном белом рефрижераторе киевской постройки, который мы перегоняем из Херсона в Салехард. Василий Гаврилыч не обижается, когда его зовут дедом, потому что он и впрямь годится всем нам в отцы и в деды. На рефрижераторе почти одна молодежь, даже капитану меньше сорока, а старпому только двадцать три. И все любят поспать. Одного Гаврилыча мучит бессонница, и, поднявшись в пять утра, он успевает приготовить к подъему истинно джентльменский судовой завтрак: хлеб, масло, чай.

Вот уже три недели идем мы на север, к Архангельску, где должны встретиться с другими перегонными судами. Пока плавание просто идиллическое: мы не спеша прошли Дон, Волго-Донской канал, Волгу. Шлюзы везде удобные. На Волге вообще-то теперь не речное, а скорее морское плавание; только штормов не пришлось испытать. С большой осторожностью ведем мы к северу свой новенький рефрижератор, который кажется у речных причалов таким большим, красивым и белоснежным, что ребята с чьей-то легкой руки стали называть его «бразильским крейсером». Свободного времени хоть отбавляй, и мы сходим на берег почти во всех больших портах, читаем, занимаемся, крутим пластинки. Их в радиорубке уже собралось великое множество, всяких: от рентгеновских пленок с музыкой из «Человека-амфибии», изготовленных бойкой ростовской фирмой, до записей Баха и Генделя, которые приобрел в светлую минуту старший механик Толя, решивший приобщиться к серьезной музыке.

А судно, как ни медленно мы идем, все дальше продвигается на север. Прошли бурное Рыбинское море и к ночи пришли в Череповец. Когда окончилась швартовка и стихли «двигуны», все мало-помалу выползли на палубу из кают, из «машины», из рубки — посидеть на крышке трюма и подышать свежим воздухом. Здесь, на этой излюбленной крышке, мы долго «травили», а потом кто-то, взглянув на часы, ахнул:

— Ба, одиннадцать, а светло совсем…

— Так то ж Север, — сказал наш капитан Евгений Семенович Рожков. — И спать нисколечко не хочется. Чем бы заняться? Может, пулечку распишем?

— Давайте лучше английским, — предложил радист Димка, и все побежали за тетрадями.

Английским мы начали заниматься все вместе еще на Дону. Старательнее всех занимались наши студенты-заочники, то есть почти половина команды: Толя, матрос Володя и механик Юра учились в Херсонском мореходном училище, Димка в институте связи, а капитан решил вдобавок к «мореходке» окончить и педагогический институт. И вот теперь все, галдя и дурачась, собирались на внеочередное полночное занятие.

— Почему не у всех тетради? — строго спросил прилежный Димка.

— Я потом перепишу, — сказал капитан.

Евгений Семенович был законченным скептиком, он сомневался в возможности заочного изучения английского языка.

— А у меня нет тетради, — виновато моргая, сказал добродушный боцман Толя Копытов.

Старпом Алик Роганов молча кутался в пеструю «рекламную» рубашку, под которой поблескивал на цепочке амулет — якорек (ох, и пижоны эти молодые штурманы!).

Так начался урок. Мы изучали заднеязычные и добросовестно давились спинкой собственного языка. И если бы не дружные взрывы хохота, то рыболовы, сидевшие на берегу, и влюбленные парочки, тщетно искавшие здесь убежища в белую ночь, наверняка подумали бы, что на палубе кого-то душат…

Все воскресенье нам пришлось простоять в Череповце. Главная улица из-за дождей, ливших в то лето чуть не каждый день, утопала в грязи. На боковых улочках непривычно для меня прозвучал перестук каблуков на деревянных тротуарах. Так бы и уехали мы, сохранив пренебрежение к «Черепку», если б вечером не пошли все вместе на танцы в тенистый городской парк и если б не вызвались потом провожать высокую веснушчатую Люсю, которая приехала сюда из Белых Ручьев и работала «в заводе» — на ЧМЗ. Вот тут-то, гуляя по светлому ночному городу, мы и попали в совершенно новый Череповец. Здесь были широкие асфальтированные улицы, хорошо спланированные зеленые скверы и огромные новые дома, светившиеся иллюминаторами круглых окошек в лестничных клетках — точно большие корабли. Это были еще одни Черемушки — десятые, а может, и пятнадцатые Черемушки на нашем пути.

А назавтра, после современных череповецких проспектов, мы попали на узкие водные проселки старинной Мариинской системы. По берегам Шексны темнела густая зелень лесов и лугов, низко нависали облака, готовые, уж в который раз за день, пролиться дождем, чернели потемневшие деревянные срубы изб и древних шлюзов, таких узеньких, что в них едва помещался наш рефрижератор. Темные бревенчатые строения системы удивительно гармонировали со здешними избами, лесами, узкими речушками. И везде бревна, бревна, бревна… Бревна, угрожающе плывущие навстречу судну («А, черт, попадет в насадку!» — сердито кричит Евгений Семенович); бревна, сваленные кучами на берегу; бревна, вынесенные водой на отмели и побелевшие, как кости древнего гигантского животного; бревна сосновые, осиновые, березовые. Когда-то этим путем пробирались на Волгу новгородцы — вверх по реке Вытегре, потом волоком до Ковжи, по Белому озеру и по Шексне. Петр Первый задумал устроить судоходный канал и сам прошел по лесам и болотам от Вытегры до теперешнего Анненского моста. И все сооружения этого старинного (и совсем неплохого для своего времени) водного пути напоминают о неукротимом Петре, потому что здесь, как было начертано на старом обелиске, «Петрову мысль Мария совершила».