Януш Цыран - Голос Лема

— Вы утверждаете, что держите нас здесь ради нашей безопасности, что люди никогда нас не примут и всегда будут видеть в нас «чужих», чудовищ в человеческой шкуре. Мы хотим убедить их, что все иначе, и мы такие, как все. Пригласите журналистов и покажите им, как мы живем…

Этот план…

…на мой взгляд весьма глупый…

…был принят.

Я не мог в это поверить и уже сам пошел разговаривать с Эндрю Холлом.

— Думаешь, я этого не знаю? — вздохнул он, когда я закончил. — Я каждую неделю читаю письма с угрозами, которые приходят в агентство. Мы отслеживаем деятельность наиболее опасных лиц и организаций — поскольку возникают и такие, целые группы, объединенные общей целью. Их меньше, чем раньше, но все равно хватает. Ты бы удивился, узнав, сколько людей желают смерти Шуме и мальчикам.

— Тогда почему вы согласились на эту безумную идею?

— Скажем так — хотим прощупать почву, проверить, какая будет реакция.

— Заодно дав близнецам ложную надежду?

Эндрю пожал плечами.

— Возможно, мы ищем третье решение.

— Третье решение?

— Есть определенные планы, давление…

Он мог не продолжать.

— Церковь Второго двойного пришествия, — с отвращением процедил я.

Случившееся два года назад покушение нисколько не повредило Церкви. Напротив, каким-то непонятным мне образом ее популярность и значение возросли. Она стала влиятельной и уважаемой организацией, наполовину религиозной, наполовину политической. На последних выборах в конгресс ее представители без труда получили несколько мест.

— Церковь Второго двойного пришествия, — повторил я. — Я понимаю, что содержание Шумы и мальчиков — немалая нагрузка для агентства. Средства, люди… Но — отдать их им? После того, что случилось два года назад?

— Это все пустые рассуждения, — отрезал Холл.

Взглянув на его лицо, я понял, что о продолжении дискуссии не может быть и речи.

Все началось несколько недель спустя. Сперва были фотосессии.

Две первые удались на славу. Мальчики выглядели так естественно, насколько вообще было возможно: они смотрели спортивные передачи по телевизору, объедались спагетти, играли в теннис и занимались на тренажерах. Третья же оказалась катастрофой. Ее результатом стали полтора десятка тщательно поставленных, но вполне обычных фотографий — и одна, сделанная случайно во время перерыва, изображавшая Уилла и Боба, которые сидели, вернее, полулежали на раскладных стульях. Их глаза были закрыты, ноги вытянуты, пальцы поднятых рук сплетены на затылках. Прожектор, который несколько мгновений назад помогал подчеркнуть естественность поведения мальчиков, освещал их почти горизонтальным снопом света, отбрасывая на пол две длинные резкие тени в форме крестов, роль поперечных перекладин в которых играли закинутые за голову руки.

Именно эта фотография обошла весь мир, вызвав сенсацию.

Уилл и Боб, однако, не собирались легко сдаваться и перешли ко второму этапу своего плана — интервью.

Состоялось лишь одно — и не более. Мальчики ждали вопросов об их повседневной жизни, интересах, планах и мечтах. Но спрашивали их совсем о другом.

— Мать рассказывала вам об отце?

— Отце?

— Да, вашем отце.

— Нет… Хотите, я вам кое-что покажу? Я принес тетради, в которые мы вклеивали фотографии любимых спортсменов…

— Это все очень интересно, но все-таки вспомните — мать никогда не упоминала о вашем отце? Даже словом?

— Вы что, в самом деле не знаете? — В голосе мальчика прозвучали раздраженные нотки. — Матери неизвестно, кто наш отец.

Раздражение близнецов росло. Под конец от их любезности не осталось и следа.

— Некоторые называют вас Началом и Концом. Кто из вас кто? — спросил журналист.

— Я — Конец, а он — Начало, — сказал один из братьев.

— Ты… то есть?

— Уилл, — с деланой вежливостью представился он. Второй брат в разговор не вступал. — Или Боб. Уилл, Боб, Конец, Начало — не все ли равно?

На этом все и закончилось. Следующие встречи с журналистами отменили.

У меня сложилось впечатление, что результат, как выразился Холл, «прощупывания почвы», не удовлетворил агентство. Но больше всего расстроены были, естественно, мальчики. Похоже, они и впрямь рассчитывали, что их затея удастся, верили, что смогут жить обычной жизнью, за стенами центров. Мне было тяжко смотреть на их разочарование.

Задействовав несколько винтиков в большом военно-политическом механизме, частью которого я был много лет, я убедил несколько человек сделать вид, будто они ничего не замечают, дал на лапу кому надо и устроил так, чтобы раз в месяц в центр пускали двух доверенных девушек — потребовавших за это доверие и дополнительный риск, связанный с «чужими», плату в несколько раз выше обычной ставки. Они проводили ночь с близнецами.

Со временем настроение близнецов значительно улучшилось — наверняка благодаря визитам девушек, но мне также казалось, что они смирились с судьбой. Жажду к учебе они, однако, утратили, перестали заниматься и спортом, хотя продолжали смотреть футбольные матчи по телевизору. Больше близнецы почти ничем не занимались. Они погрузнели, даже будто постарели. Иногда, когда я смотрел, как они, одетые в широкие фланелевые рубашки и просторные штаны, сидят на диване — две одинаковые груды жира, водящие параллельными взглядами за мячом на телеэкране, — мне казалось, что в семнадцать лет они ушли на пожизненную пенсию, и, когда я увижу их в следующий раз, в их волосах появятся седые пряди, а на руках — старческие пятна.

Такое положение дел мало кому мешало. Лишь в глазах Шумы блестели слезы, когда она смотрела на изменившихся сыновей. Она часами просматривала старые фотографии и видеозаписи, на которых Уилл и Боб, юные, смеющиеся и полные жизни, играли на качелях, которые раскачивал Джон Барроу, или, чуть постарше, играли со мной в мяч на миниатюрном стадионе в центре в Айдахо.

Я проснулся весь в поту. Мне снова снился тот же сон.

Вижу озеро, в глади которого отражается круглая луна. Из воды выныривает Шума. Ее кожа блестит от влаги. Нагая, она садится рядом со мной на траву.

— Не думала, что получится, — говорит она.

Вздохнув, она подставляет лицо луне, точно так же, как в любой летний день поступают на пляже сотни загорающих женщин. Только на них падает солнечный свет, а не холодный, отраженный серебристым шаром. Ее жест кажется мне милым и трогательным. Я понимаю, что, если этой ночью Шума меня кое о чем попросит, я соглашусь.

И она просит.

— У меня есть еще одно желание, — шепчет она, склоняясь надо мной.

На ее губах — вкус звездной пыли; тело гладкое, как поверхность космического вакуума. А потом, когда все заканчивается, мы падаем на траву. Лежим в тишине, вслушиваясь в собственное дыхание, постепенно возвращающееся к обычному ритму. Протянув руку к отброшенной в сторону куртке, я достаю из кармана пистолет и стреляю Шуме между глаз.