Михаил Зуев-Ордынец - Сказание о граде Ново-Китеже. Роман

- Алекса в Усолье убежал, - сообщил Истома. - В солеварнях на полатях прячется, где соль сушат. Тяжко там, парко, душно, соль тело грызет.

- Правильно. Алекса в солеварнях. Ты, Истома, пойдешь в Усолье. Зови Кудреванку на встречу со мной.

- Кажись, и в самом деле за топоры мы беремся! - обрадованно вскрикнул Псой, подтягивая штаны. - Мне-то поручение будет?

- Будет. Тебе поручается заготавливать серу и селитру. Начнем ружейное зелье делать. Осторожней будь, Душановы подглядчики не заметили бы. Но ты мужик шустрый, не попадешься.

- Я не то чтоб шустрый, я дюже на детинских сердитый.

- А ты, Сысой, иди сидням мозги вправлять. Зови их на Русь. Мужик ты тихий, это и хорошо. Потише будь, во весь голос о нашем деле не кричи.

- Это верно, я тихий. Тихо и буду их на Русь звать, шепотом.

Истома и Косаговский пришли под вечер в Детинец. Летчик упросил юношу показать сделанную им роспись собора. Была, правда, у Виктора и другая мысль, была и тайная надежда.

На посадничьем дворе Виктор остановился, любуясь собором, его мужественной простотой и строгостью.

- Лепота! - вздохнул глубоко и радостно Истома, глядя на собор. - В «Поведании» записано, что ставил собор зодчий Нифонт, из города Суздаля родом. А егда воздвиг чудо сие, топор в озеро Светлояр бросил… Не было-де и не будет такого второго! Стоит еще на Руси город Суздаль? А искусники суздальские и теперь, поди, славятся?

- Стоит по-прежнему на Руси город Суздаль. А искусников, Истома, у нас во всех городах много…

В соборе тускло поблескивали ризы огромных икон. От одиноко горевшей ослопной [31] Ослоп - дубина; большая, толстая свеча. свечи в воздухе плыл горьковатый запах плавленого воска. Было тихо, только потрескивала свеча.

Сквозь стрельчатые, затянутые промасленным холстом окна в собор, в его хмурую полутьму, пролился желтоватый свет заката и осветил фрески, написанные на грубой штукатурке.

- Все твоя работа, Истома? - спросил летчик.

- Сплошь моя. До меня никто не дерзнул, - с конфузливой гордостью ответил юноша.

На своде собора был написан рай, и шли в рай святые, чудотворцы, великомученики, божьи угодники - все изможденные, с бородами до чресл. Шли шеренгами и толпами, в четыре ряда поднимаясь до свода, словно подсаживая друг друга. А рай был русский, с земляникой, опятами, ландышами, ромашками, и березки трепетали всеми листочками от теплого ветра. За березками теплела синева неба и синело лесное озеро.

- Синяя наша Русь, такой я ее вижу. Верно, Виктор? - спросил мечтательно Истома.

Летчик не ответил. Неподкупная, грустная кисть Истомы изобразила здесь мечту юноши, его тоску по далекой Руси.

- В верхнем ряду, рядом с евангелистом Лукой, монахиню видишь? - снова спросил Истома, указывая на свод. - Это Анна, первая наша старица. Великой и светлой души человек. Она наших предков от пытошной муки спасла, от царской петли и плахи увела. Спрятала наших прадедов здесь, в глухом таежном закуте, посреди болотных зыбунов. Пойдем, могилу ее покажу.

Дальний храмовой придел был отделен от главного нефа железной, грубо кованной решеткой. Скрипнула тяжелая дверь, и они вошли под низкие, давящие своды погребального придела.

Здесь было темно, только где-то в глубине кроваво светилась одинокая лампадка. Истома пошарил в стенной нише, вытащил толстую свечу и зажег ее. При скупом свете свечи Виктор увидел ряды голубцов, древних намогильных памятников, маленьких, до половины человеческого роста, избяных срубов с крестом на коньке. На крестах были вырезаны славянской вязью имена усопших стариц. Истома подошел к голубцу под красной лампадой.

- Старица Анна! - благоговейно перекрестился он и поднял повыше свечу. - И прочие ново-китежские старицы тут покоятся. Читай на крестах их имена.

И Виктор читал имена странные, звучащие из глубин веков: Праскудия, Меропа, Голендуха, Пестимея, Амелфа, Улита.

- Голубцы эти, - сказал Истома, - только надгробия, а похоронены старицы в подполье собора, там они земле преданы. Вот дверь туда, - подошел он к небольшой железной двери в ногах гробницы старицы Анны. - За дверью ступеньки вниз, к их святым могилкам.

Виктор потрогал огромный замок, висевший на железной двери.

- Всюду у вас запреты и запоры. И мертвых под замком держите!

- Истинно говоришь, на все живое у нас запреты, запоры и оковы. Стариц возьми. Девчонками постригали, заживо в гроб клали. - В тихих васильковых глазах Истомы появилась тоска. - Эх, Виктор, нельзя жизнь во цвете губить, нельзя у горячего молодого сердца отнимать радости земные!

- Анфиса добровольно идет на постриг? Она согласна на это? - не сдержав волнения, спросил Виктор. Истома тихо покачал головой, не поднимая ее.

- Ее согласия не спросят. Указала старица - отрублено!

- А мать?

- Сиротка она. Умерла ее матушка.

- Отец, посадник, тоже согласен?

Истома ненавидяще сузил глаза.

- Кабан Густомысл за власть не токмо дщерь свою, и душу отдаст! Чай, ждет не дождется, когда Анфиса старицей станет. Тогда он истинно царем ново-китежским станет, мономахом!

- Нельзя этого допустить, нельзя! - схватил Виктор за плечи Истому и, забывшись, начал трясти его. - Надо помочь ей, слышишь, Истома?

Юноша ответил безнадежным жестом руки и движением плеч.

- Немыслимое говоришь. Анфису от пострига нам не спасти. Сие свыше сил наших. Одно осталось - токи слезные лить.

Виктор дрогнул лицом и взял юношу за руку.

- Ты любишь ее, Истома?

Спросил и почувствовал, что задал ненужный вопрос.

- Одному тебе, Виктор, выдам тайну мою. Люблю.

- Она тебя тоже любит? - быстро спросил Виктор и удивился, уловив в своем голосе ревнивую нотку.

- Молчи! - неистово шепнул вдруг Истома и дунул на свечу. - Анфиса!

Виктор тоже увидел ее. Она стояла у гробницы старицы Анны. Кровавый свет лампады заливал ее лицо. Она молилась. Виктор слышал исступленный шепот ее молитвы, и горькая нежность охватила его.

- Каждый день приходит молиться на могилку старицы Анны, - одним дыханием шепнул Истома. - Тяжко ей.

Анфиса тяжело, прерывисто вздохнула, будто сдерживая рыдание, и рухнула на колени. Припав лбом к полу, она замерла.

Удушливое чувство надвигающейся непоправимой беды охватило Виктора. Не колеблясь, не раздумывая, он пошел к Анфисе. Девушка услышала его шаги и быстро поднялась с пола. Легкий шелковый опашень с длинными, до земли, рукавами, надетый в опашь, внакидку, соскользнул с ее плеч и упал на пол. Увидев мирского, она резко отвернулась, но не выдержала и взглянула на Виктора коротко и быстро. Тоска была в ее глазах, а в изгибах губ - беспомощность страдающего ребенка.