Василий Каменский - 27 приключений Хорта Джойс

О, еще бы!

Впрочем, ведь Хорт самый изумительный из юношей — самый прекрасный, самый очаровательный, самый высокий, самый сияющий юноша.

— «Хорт, Хорт».

Слышит — звенит кругом: «Хорт, Хорт».

Чукка соображает: что значит — в самом деле отец стал юношей и теперь пора перестать удивляться…

Корабль действительно идет в Мианги-бхва, и Наоми будет с ним.

И там будет она — Чукка, девушка из Лимноа.

И там будет Рэй-Шуа из Мурумбиджи.

И Ниа из Гаватами.

И Джек Питч из Чикаго.

И будут Старты из Алжисираса.

Все гости будут там среди лугов цветущих девушек Мианги-бхва, острова нескончаемой юности.

Мир начинается!

Все будут петь об этом, все радости, как цветы, будут брошены навстречу этому, все чайки, что слетятся к праздничному часу, возвестят об этом.

Юность! юность!

Нет берегов приливам твоим.

Вот хрустальный корабль быстро миновал реку и стройно вошел в океан беспредельности.

Здесь все стало оправданием и мудростью.

Со всех сторон неслись прозрачные хрустальные звенящие корабли, направляясь к острову Мианги-бхва.

Чукка ясно видела всех пассажиров всех кораблей и могла, если хотела, слышать их разговоры.

И больше — она свободно могла заставить всех говорить о вещах ее интересующих.

В отдельности она задавала быстрые вопросы и получала решительные ответы. Так:

— Куда мчимся мы?

— На остров выдуманной цели.

— В чем наша правда?

— Во лжи.

— Что счастьем называем мы?

— Выходом из несчастья.

— Но мы гордо восклицаем: вот счастье.

— Это от нервности.

— Юность в каких цветет садах?

— Безвопросных.

— Сколько прожить положено человеку.

— Две жизни.

— Значит — Хорт прав?

— Во всем.

И еще о многом спрашивала она всех, пока успокоилось взволнованное сердце.

— Друг, отец, воистину мир начинается, если полон ты юностью, и Наоми окрыляет тебя, — утешала Чукка отца, — ты прав: две жизни человеку положено и две чаши до конца испить надо. Рэй-Шуа и я — мы понимаем тебя и не осуждаем, нет, отец. Живи, продолжай жить легендой о юности обвеянной. Смотри: там Наоми, среди девушек, она прекраснее всех и всех вернее, она будет избрана принцессой острова Мианги-бхва, и ты увезешь ее в царство зимы, к нам, в землянку, где птички и комнатка встретят ее, где медвежьи меха и рябина согреют.

Скорей бы, скорей этот остров Мианги-бхва, скорей бы ты Наоми привез…

— Я так волнуюсь за ожидание твое, за тоску каждой секунды. Ты верно говоришь, что Наоми сказку, легенду с будничной жизнью спутала и нас заворожила…

Плыл хрустальный корабль в океане.

Все говорили о Мианги-бхва, острове вечной юности.

Все смотрели на сияющую Наоми, на ее непоколебимую правоту.

И поняла Чукка, что трудно, почти невозможно разобраться, где сон и где действительность, где жизнь и где легенда, где сказка и где явь.

Все это было тонко, искусно, изумительно спутано, стерты неуловимые грани, и все это было разумно, гармонически связано и все носило печать высшего оправдания:

«Ничего на свете не происходит зря».

Вчерашнее бедствие, казавшееся проклятием судьбы, сегодня претворялось в ослепительное счастье и было ясно и неоспоримо, что если бы не случилось этого бедствия — не пришло бы это великое счастье.

Так вот устроен мир.

Вчерашняя нелепая, почти невозможная фантазия, не слыханная затея — сегодня вдруг врывается в жизнь, осуществляясь, становясь реальностью.

И потому — все реально, все действительно.

Любая мысль — материя.

Сон — бытие.

Бытие может стать сном, фантазией.

И поняла Чукка, что совершающаяся перемена жизни, невероятная перемена: недавняя землянка созерцания и вдруг этот хрустальный корабль в Океане юности — реальное воплощение мечты Наоми, следствие ее фантазии.

Оставалось только радостно подчиниться событиям.

Юность цвела без берегов.

Глаза Хорта ждали Наоми.

Все было в стройном порядке вещей.

Ничего не происходило зря.

Чукка сидела у открытого окна землянки и шила Хорту новую, синюю, атласную рубаху.

Около землянки вкусно пахло свежими сосновыми стружками и щепками.

Рэй-Шуа выделывал топором оконные косяки для комнатки Наоми, посвистывая, покуривая, поглядывая на намозоленную ладонь.

Комнатка была почти готова; чтобы доработать оконце, сделать раму — требовалось дня два.

Хорт ушел за рябиной и рябчиками, которые стали отзываться на пищики.

Изредка доносились выстрелы.

Диана ушла с Хортом.

В шафрановой тишине осени гулко неслось гоготание: это улетали на юг гуси.

— Рэй-Шуа, как гуси летят над нами, слышишь ли?

— Слышу.

— Как утки стаями на озере, в реку, садятся с шумом, свистя крыльями, чувствуешь ли?

— Чувствую.

— Как Хорт наш рябчиков подзывает, представляешь?

— Да. Он левое ухо вытянул вперед.

— И ждет.

— Сидит на валежнике или на пеньке.

— Посматривает.

— Диана прислушивается.

— Да.

— Вчера утром рано на нашей крыше сидели рябчики и вели оживленный разговор, пока я не открыл двери и не погрозил им кулаком. Хорошие ребята.

— Что они о нас думают?

— О всех бескрылых они плохого мнения: все зверье.

— Чу. Выстрел.

— Рябчики не ошибаются.

— Скоро отец вернется. Рубашка к вечеру готова будет. Этот цвет молодит.

— Дня через три-четыре все будет готово.

— С минуты на минуту…

— Вот и птицы наши заливаются, несмотря на осень и тесные клетки. Ждут.

— Завтра зима может быть, снег и снег. Холодно. А нашим птичкам тепло будет по землянке летать. Весной выпустим их гнезда вить.

— Клесты напоминают Джека.

— Щеглы, как Наоми, разговаривают.

— Ну теперь Наоми, вероятно, стала важной птицей и заговорит- по-иному. Она острая умница.

— О, вероятно.

— Ух, а сколько она привезет нам разных вкусных и замечательных вещей. Ого. И — главное — десяток жестянок с английским табаком и, конечно, сигар. Закурюсь до рвоты и сдохну. Ой, закурюсь. И крышка. Скажут: умер шерсти клок — это будет некролог. Да.

— Нет. О смерти Рэй-Шуа будут целые большие книги писать. Знаю.

— Впрочем, пожалуй. Этого потребует пошлость критиков, их бездарная привычка с любовью писать о покойниках. О, тупоголовые могильщики — они будут рады покопаться в вонючем трупе. Это дело стервятников. Раз сдох — значит начинай писать, разносить запах смерти. А о жизни и при жизни пишут только плюгавые статейки, похожие на насморк. Да печатают портреты в зоологических журналах. На кой чорт, на кой. Слушай, Чукка, я всерьез решил оставить завещание Джеку Питчу, чтобы после моей смерти он имел право расстреливать прямо в дубовый лоб любого критика, который вздумает писать обо мне книги или что-либо, Джек сумеет организовать такую карательную экспедицию; у него дельные и ловкие сотрудники. И еще: оставлю проклятие и чуму каждому читателю, кому взбредет в голову взяться за мои книги. Пусть после издоха моего, никто не смеет читать меня и писать обо мне, если меня больше нет на свете. Никто. Этот мудрый осенний лес да будет верным свидетелем моего завещания.