Василий Каменский - 27 приключений Хорта Джойс

— Но мысль какая заставляет тебя делать это?

— Великая мысль.

— Скажи.

— Во-первых: раздутая, как аэростат, посмертная слава возводит покойника — писателя или поэта в чин гения. А это более, чем «слишком поздно». Главное — гении, которые без аппетита доедаются червями, становятся поперек дороги молодым зреющим талантам, ждущим достойного признания. Напрасная никчемная посмертная реклама, давит, будто горячий утюг панталоны, нежную сияющую юность…

…Во-вторых: мера карательной экспедиции уничтожения посмертных чтений и разных писаний, воспоминаний привела бы к тому, что гения поторопились бы признать при жизни, когда слава и деньги могут доставить удовольствие вовремя, а не «слишком поздно», когда «приходит все»…

…В-третьих: мое решительное завещание заставило бы многих лентяев-читателей, которые откладывают чтение в сторону до какого-то будущего времени, взяться за книги при жизни автора, увеличивая таким образом доходность гения…

…В-четвертых: моя мера сразу обогатила бы мир широким разумом, так как не мало благоразумных гениев, зная привычку критиков и читателей давать славу и деньги после смерти, великих мастеров, просто не проявляют себя из справедливого нежелания пользоваться благом рекламы после смерти…

…В-пятых: в борьбе за своевременное признание гениев при жизни погибли бы раз навсегда бездарности и канцеляристы искусства, живущие за счет нелепого положения великих людей, никогда не умеющих устроиться практически. Тогда как паразиты, пользуясь случаем всеобщего невежества, подсовывают свою отвратительную фальшь макулатуру. Чорт бы их загнал в пекло, сгори они там; я помню, как трудно и тяжко мне пришлось пробиваться сквозь толпу этой литературной мрази, довольно тесно объединенной, на подобие воров и их притонов, пока наконец вылез я в знаменитости, ради спорта, ради азарта, ради потерянного времени. Ххо! Идиоты-критики заметили меня на одиннадцатой книге, когда у меня трещала спина от работы и жрать было нечего. При этом хвалили именно мои первые книги, самые первые, где я щедро разливал свой густой, пьянящий сок, где особенно чувствовались мои железные бицепсы, мое упорство, моя бритва, мой горизонт, моя магнетизирующая фантазия, моя лаборатория радио-мысли…

…Ах, Чукка! Я готов сейчас зубами откусить кусок топора — так велика и теперь обида, что поздно заметили мои пламенные труды: никакого счастья не испытал — все пришло поздно, все стало обычным, естественным, нормальным, даже обязательным, даже скучным…

…А вот если бы заметили мой талант вовремя, сразу, с первых книг, — из меня вышла бы дивная фабрика, истинный всепроникающий гений — чорт знает что вышло бы. Ого! На хвост кометы походила моя голова. Я дышал, как Везувий. Но… Меня тогда не заметили. Нет, Чукка, нет. И где же было заметить меня, огнедышащего, живого, искрометного, юного, насыщенного, когда критики-могильщики в тысячный раз писали, облизываясь, о старых или новых покойниках, возводя их с тупой пошлостью в чины гениев, доказывая друг другу, что это действительно так, будто кто-то сомневался в этом…

…Я был горяч и молод — я нестерпимо жаждал заслуженных разговоров, внимания, славы и денег. Дико и страстно жаждал. Я имел право. Но вот… покойники-гении, вновь возведенные, становились поперек дороги и, по воле гробокопателей, затирали, не пускали меня, принуждая ждать смертной очереди. Реклама делала свое дело, и покойники пользовались завидным успехом у нервных читателей…

…Издатели же, конечно, предпочитали издавать мертвых, так как покупать произведения у покойников дешевле, выгоднее, чем у живых, капризных, недовольных, гордых. Словом, мертвецы стояли на дороге. И это в то время, когда десятки и сотни таких огнедышащих, как я, остро нуждались в немедленном внимании и помощи, будучи истощенными в нелепой борьбе за великую жизнь…

…И понятно, что у очень немногих хватило сил и энергии выбраться из этого безобразия. Большинство же чудеснейших талантов, ярчайших личностей сгибло, трагически сгибло в зверской борьбе. Часть из них роковым образом сейчас же после гибели становилась поперек дороги нам — оставшимся еще в живых: критики, как вороны, каркали и носились черными стаями, сожалея о безвременно погибших. Один из моих близких гениальных друзей пропал, издох с голоду под забором, по собачьи. Правительство немедленно решило поставить юному гению памятник бронзовый, на стоимость которого могли бы прожить и погибший и еще десяток гениев. Это всюду обычное явление. Сгиб бы, издох бы и я давно, если бы не спасла меня обезьянья натура — вцепляться за все не лапами, так зубами. Просто ради спорта, ради забавы, ради мучительного сознания, что — все равно — время безнадежно потеряно на писательство и надо напирать дальше, глубже, выше. Будь что будет. Лезь и никаких. Карьера — азартная игра. Если не везет — не унывай — играй дальше до нитки. Если чуть повезло — держись за счастливый случай — еще круче играй. Риск — волшебная сила: может вдруг, на зло всем партнерам, вынести на недосягаемый верх. Так бывает. Так вот случилось со мной, когда было проиграно десять книг, ни черта не давших, ни денег, ни имени, а на одиннадцатой, которая называлась «Говорящий волк» мне повезло. Я вынырнул. И только в журналах увидел, что мой портретный вид был убедительно истрепан, будто меня вытащили из-под автомобиля. Однако я скоро оправился, разбогатев, и фотография значительно улучшилась. Помню я сам подсылал свои новые карточки в журналы, чтобы исправить о себе впечатление…

…Рэй-Шуа был обязан выглядеть лучше, так как это увеличивало гонорар, прибавляя уверенности в успехе. Успех же измерялся спросом на мои фантазерские акции. Слава — подобна кнуту при тяжелой работе. И я, бичуемый славой, стал дьявольски работать. И скоро опомнился и бросил. Довольно. Баста. Я стал плавать в океане легкомыслия. Потянуло к берегу покоя. И я рад, что моя карьера больше не волнует сердце, отданное Чукке и охотничьему ружью. Топор в руках моих — послушнее пера. Землянка — величественнее фантазий. Стройка новой комнатки для Наоми — высокий смысл. Приезд Наоми — легендарное событие, сказка жизни, организованное чудо. Ведь все мы знаем, что мечтательница Наоми, дочь знаменитого финансиста Старта, начитавшись книг, насмотревшись картин в кино, спутала, искренно спутала фантазию с жизнью и едет сюда, в берлогу…

…И еще плюс — новый неожиданный Хорт, юноша Хорт, гениальный Хорт…

…И ты — Аши, бывшая супруга австралийского вождя Джоэ-Абао, любимая наша Чукка с глазами, как два навозных жука…

…И еще Ниа, и еще феноменальный сыщик, друг Джек Питч… Да разве все это вместе связанное не дает мне право послать к чорту писательство, и оставить Джеку выкованное жизнью завещание. Ого! Я кругом прав, кругом подобен этому вечернему горизонту. Жизнь так изумительна, так загадочна, так увлекающе пышно складывается, что самое скучное в ней и самое ненужное — мои книги, чорт бы их сжег.