Жозеф Рони-старший - Звездоплаватели (авторский сборник)

И в этом ей помог непредвиденный случай, последствия которого еще долго обсуждались соседями, пристально следившими за необычным мальчиком.

А произошло вот что. К огорчению матери наша служанка неожиданно вышла замуж и покинула дом. Ее заменила уроженка Фрисландии, девушка работящая, честная и здоровая, но, как оказалось, любительница крепкого темного пива. В ее обязанности — кроме прочих забот — входил и уход за мной. Я, молчаливый и слабый, не особенно утруждал ее работой, и она искренне привязалась к своему подопечному. Тронутая моим болезненным видом, девушка решила во что бы то ни стало выходить меня, используя для этой цели панацею от всех хворей — свое любимое пиво.

Подобное "лечение" пришлось мне по вкусу, и вскоре я действительно поздоровел, хотя и пристрастился с тех пор к крепким напиткам. Девушку невероятно веселило недоумение родителей и врача по поводу перемен в моем состоянии, и это простодушное создание невольно выдало нашу общую тайну, вызвав на свою голову неизбежную кару: фрисландке запретили даже близко подходить ко мне.

Мое здоровье вновь стало стремительно ухудшаться, и мать, махнув рукой на угрозу алкоголизма, стала поить меня пивными дрожжами, полагая, что, окрепнув, я смогу избавиться от этого пристрастия.

Результат сказался немедленно: ко мне вновь вернулись силы и жизнерадостность. Отца же подобные перемены не радовали — он предвидел, что доброхоты-соседи теперь примутся перемывать ему кости за то, что он вырастил пьяницу и хулигана. Врач покинул наш дом в негодовании: лечение алкоголем не вязалось с его представлением о здоровье, на страже которого он стоял много лет. Прописав мне по ложке кагора перед едой, он, как говорится, "умыл руки", не заботясь более о своем неудачном пациенте.

Вскоре мой организм выдал еще одну странность: глаза, до сих пор совершенно нормальные, начали покрываться пленкой, напоминавшей бельма. Офтальмолог, которому меня немедленно показали, посчитал, что я вскоре ослепну, но при этом имел мужество признаться в полной некомпетентности в подобном вопросе: в своей практике он до сих пор не сталкивался с таким случаем. Врач и в самом деле ошибся. Хотя по виду казалось, что я болен катарактой, зрение не утратило своей остроты. Более того, глаза приобрели некоторые новые свойства: в частности, я мог, не моргая, смотреть на солнце, словно повелитель горных вершин, орел. Мне минуло три года. К тому времени окружающие смирились с мыслью, что в доме их соседей растет уродец с фиолетовой кожей и страшными пустыми глазами. К этому добавилась еще и быстрая невнятная речь. Более добрый взгляд увидел бы во мне обыкновенного ребенка — в меру ловкого и подвижного, достаточно смышленого, без физических недостатков в виде, например, горба или искривленных ног. Но, к несчастью, меня любили лишь двое — мать и вновь допущенная ко мне фрисландка. Остальные — за неимением других развлечений — приходили взглянуть на меня, как на некое диковинное животное, а отец всячески избегал сына, словно чумного.

По-видимому, он надеялся, что со временем мои отличия от других как-то сгладятся, исчезнут, но этого не случилось: с годами я становился все более странным. Несмотря на то что в мой рацион входило исключительно пиво — лишь просьбы матери заставляли меня отведать что-нибудь из фруктов или овощей — я оставался невероятно худым. Скорее всего, вся "пивная" энергия тратилась на быстрый рост тела и все возраставшую подвижность. Мне очень нравилось плавать, и мать не беспокоилась из-за этого, увидев как-то, что вода выталкивает меня словно пробку. Я совершенно не мог поднимать даже незначительную тяжесть, но зато отличался необычайной проворностью. В стремительности бега я вряд ли уступал быстроногим косулям. Как и они, я мог легко преодолевать канавы и заборы, делать высокие прыжки, запрыгивая, например, на крышу нашего дома, и, в дополнение к этому, быстро взбираться на любые деревья.

И хотя эти особенности, недоступные большинству сверстников, отдаляли их от меня, заставляя относиться ко мне как к странному чужаку, для всех я все же оставался человеком — пусть и далеко несимпатичным.

Конечно, меня нельзя было назвать уродом, как тех, кто рождался с заячьей губой или волчьей пастью, с огромной головой или укороченным туловищем, с телом, покрытом шерстью или с хвостом, с изуродованными руками или вовсе без них, а то и без ног. Мою кожу можно было принять за загорелую: я видел изображения негров с лиловой кожей. Незнакомого человека с первого взгляда ужасали мои глаза, но когда люди убеждались, что я не слепой, они переставали замечать и эту особенность. А мое пристрастие к пиву среди сельских жителей считалось не пороком, а, скорее, лишним подтверждением их убежденности в полезности этого напитка. В конце концов, этот недостаток мог оказаться наследственным — весьма вероятно, что в нашем роду когда-то встречались и алкоголики. Даже невнятность и быстроту говора можно было бы рассматривать как проявление детскости: в шесть лет редкий ребенок обладает правильной речью без пришепетывания или ошибок в произношении букв.

Но существовало нечто, делавшее меня и в самом деле совершенно непохожим ни на кого. Даже мать не подозревала о том, как сильно мое зрение отличается от зрения остальных. И дело вовсе не в закрытых пленкой зрачках…

Прежде всего это касалось восприятия цвета. Привычные всем составляющие спектра — красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой — казались мне лишь различными оттенками серого: от светло-серого до почти черного. Зато синий и особенно фиолетовый воспринимались как целая палитра богатейших переливов цвета — до двадцати разновидностей тона. В качестве пояснения могу сказать, что соседние цвета отличались друг от друга примерно так же, как для обычного глаза желтый отличается от зеленого. В моем понимании термин "прозрачность" тоже не совпадал с общепринятым. Стекло, например, я воспринимаю как нечто густоокрашенное и от этого почти непрозрачное. Вода также имеет цвет, но менее насыщенный, что не так мешает взгляду проникать сквозь ее толщу. Это относится и к прозрачным — в общем понимании слова — кристаллам: чем интенсивнее цвет, тем хуже я через них вижу. Но зато многие предметы, непроницаемые для человеческого глаза, для меня как бы не существуют: большинство из них воспринимаются мной как прозрачные или полупрозрачные. К ним относятся любого вида дерево, будь то бревно или живой куст, железо или сталь, земля, камни, листва, травы и цветы. Правда, это свойство моего зрения исчезает, если толщина предмета превышает пару ярдов.

Удивительно, но для меня золото, платина или ртуть — это черные непрозрачные монолиты; лед на озерах, снежный покров или фарфор имеют темно-серый оттенок; даже воздух обладает цветом. Ни грозовые тучи, ни облака не в силах заслонить от меня солнце, луну и звезды. При этом я отчетливо различаю даже почти невидимые облачка или легкие завитки пара. Никто не замечал необычности зрения странного мальчика, считая некоторую путаницу в цвете детским недомыслием, а то и признаками дальтонизма: что еще может быть при таких-то глазах! Кроме того, я старательно запоминал, что говорили о цвете предметов окружающие, и цепкая память намертво увязывала форму и названное слово. Трудности возникали только при виде незнакомых объектов — но тогда я предпочитал отмолчаться.