Жозеф Рони-старший - Звездоплаватели (авторский сборник)

В отличие от отца, она, по-видимому, чувствовала, что я совсем не глупее своих сверстников, и добывала у соседей все новые и новые книги, стараясь занять мой быстро развивавшийся ум.

На ферме всегда очень много работы. Нашлось занятие и еще для одних рук — точнее, ног: меня определили пасти коров и овец. Эта работа как нельзя лучше устроила меня — она давала возможность тренировать тело, гоняясь за разбегавшимися животными, и время, чтобы тренировать мозг чтением и раздумьями о прочитанном. И, конечно, теперь я беспрепятственно созерцал иную жизнь — жизнь пластунов и летающих созданий. Так продолжалось до семнадцати лет.

Все это время я старался связать сведения, почерпнутые из книг, со своими наблюдениями, пытаясь представить себе подлинную картину Вселенной. Конечно, мои размышления и открытия стали возможными — и я это прекрасно понимал — из-за неповторимости моего организма. И тем более тяжело было сознавать, что я вынужден копить эти знания в своей душе, в то время как они — словно пары кипящей внутри парового котла воды — требовали выхода.

Постепенно я оказался у роковой черты. Не существует, вероятно, ничего более бесплодного, чем одинокие мечтания. Невероятно устав от собственной изолированности, я мог часами сидеть неподвижно, безучастный ко всему окружающему. Тайна существования двух параллельных миров больше не опьяняла меня, не наполняла душу энтузиазмом: зачем мне знать то, что умрет вместе со мной?

Теперь я больше всего задумывался о бессмысленности своего существования. Мысли о смерти — вот что чаще всего приходило на ум. Какое-то время назад я хотел изложить на бумаге все то, чему стал невольным свидетелем. Конечно, пастушество не располагало к совершенствованию искусства письма, однако я преодолел бы все трудности, если бы надеялся, что мои записки кто-то захочет прочесть. Но даже если предположить, что я сумею все записать, и некий доброхот прочтет этот опус, где гарантия, что он воспримет всерьез мои жалкие измышления и не окрестит их бредом безумца? Где тот мудрец, что согласился бы выслушать меня без иронии и предубеждения?

Не может быть, чтобы в этом огромном мире не нашелся хотя бы один человек — незаурядный и проницательный, способный понять меня, изучить мой феномен, извлечь мою великую тайну и поведать о ней людям! Но где он, этот человек? Могу ли я надеяться, что когда-нибудь встречу его?

Черная печаль окутала меня. Ей как нельзя больше подходила и погода: зарядили осенние дожди, мешая мне наблюдать за пластунами — да я больше и не хотел их видеть! Отчаяние в глазах матери говорило мне, до какого состояния дошел ее сын. Я невероятно исхудал и не обижался, когда при виде моей тощей фигуры деревенские мальчишки кричали:

— А вот и привидение тащится!

Чего же еще я мог ждать от них, если даже слабый ветерок раскачивал меня, как былинку — нечто совершенно невесомое, но имевшее, правда, высоту более двух ярдов.

Но, вероятно, и отчаянию когда-то приходит конец: его, скорее всего, поборола моя природная активность, не согласная с унынием ума. Как бы то ни было, в один прекрасный день меня вывела из апатии здравая мысль: к чему прозябать в бездействии, если можно попытаться самому отыскать кого-то, способного понять меня? Я не мог больше оставаться в неведении, прозябая в этом медвежьем углу, и задумал отправиться в город. С неожиданно проснувшимся здравомыслием и даже некоторой хитростью, я решил не огорошивать своих будущих слушателей описанием параллельного мира. В конце концов, ученых — естествоиспытателей и философов — могли бы заинтересовать и мои природные данные: необычные глаза, странный цвет кожи, стремительность движений. Разве я сам — не предмет для исследования?

Более тщательно обдумав план действий, я сообщил родителям о своих намерениях. Из моих невнятных объяснений они поняли, что я намерен показаться столичным врачам, и разрешили отправиться в Амстердам, но с условием, что непременно вернусь обратно, если не смогу договориться с ними. Вот так и случилось, что однажды рано утром я шагнул за порог отчего дома — навстречу новой жизни.

Расстояние от фермы до Амстердама — примерно семьдесят миль по прямой — я преодолел за два часа и оказался в столице около девяти часов. Изумленные свидетели моего пробега, довольно редкие прохожие на улицах поселков и городков, считали, по-видимому, что я пользовался каким-то новым видом транспорта — так быстро проскакивал я мимо них. Чтобы не сбиться с пути, я несколько раз останавливался, спрашивая дорогу в небольших лавочках, и каждый раз радовался тому, что природное чувство ориентации ни разу меня не подвело. Полагая, что мое появление в городе произведет сенсацию, я не рискнул сразу двинуться к центру. Но мои опасения не подтвердились: пара внимательных взглядов да хихиканье за спиной — вот и все проявления любопытства. Вероятно, крупный город на своем веку и не такого насмотрелся. Я брел вдоль прекрасных каналов, любуясь величавым течением вод, и вдруг заметил между рядами деревьев на берегу незнакомый мне вид пластунов.

Созерцание этих существ, которые обитали даже в этом крупном городе, окончательно примирило меня с непривычной обстановкой, и я решительно вошел в небольшой кабачок на набережной Геерен Грахт. Стараясь говорить как можно медленнее, я спросил стоявшего за стойкой хозяина, как пройти к больнице. Он внимательно оглядел меня с головы до ног и, передвинув трубку из одного угла рта в другой, проговорил, хлопнув ладонью по столешнице:

— А ведь ты, парень, из колоний!

Я предпочел просто кивнуть, а не пускаться в длительные объяснения. Очень довольный тем, что раскусил необычного посетителя, он спросил:

— Ты, наверное, приехал из закрытой для голландцев части Борнео? Так?

Меня интересовал не Борнео, а госпиталь, и я нетерпеливо проговорил:

— Вы не ошиблись.

Мне пришлось повторить это еще раз, поскольку из-за скорости вылетевших слов он меня не понял.

— Я вижу, тебе трудно говорить по-голландски, — сочувственно улыбнулся хозяин и решил уточнить заданный мною вопрос: — Так, значит, ты болен и тебе нужно попасть в больницу?

Я кивнул. Наш диалог уже начал привлекать любопытных: всем интересно было взглянуть на каннибала с острова Борнео. Толпа прибывала, и я решил сдвинуть дело с мертвой точки.

— Я очень болен, — медленно произнес я и закашлялся.

Толпа сочувственно загудела.

— Я слышал, как служитель зоопарка говорил, что наш климат вреден и привезенным оттуда обезьянам, — доверительно произнес какой-то толстяк.

— Взгляните-ка, какая у него синюшная кожа. Это от болезни, наверное… — раздался еще чей-то голос.