В. Бирюк - Расстрижонка

Но, может быть, удастся так вывернуться, чтобы вообще не «присаживаться»?

– Андрей, у тебя толковый да верный поп есть?

– Странно спрашиваешь. Есть. У меня сам епископ — толковый да верный. В делах — помощник испытанный. Ни разумом, ни словом — не обделён. Духом — крепок, яр и праведен.

– Не годен. Есть у меня такое подозрение, что он… в теме. Ну… про дела Софьи… наслышан.

– Лжа! Он — верный! Он — в вере, в законе божьем…!

– Он — вор. Противу тебя.

Андрей снова вскинулся, снова… буквально — озверел. Метал «огнь пылающий» — очами, и «дым разъедающий» — ноздрями.

«Несколько покатый лоб сообщал лицу выражение жестокости, а в минуты гнева сверкающие белки создавали впечатление свирепости».

Таки — да: выражение — сообщено, впечатление — создано. Но — поздно: я уже как-то обжился в этих… застенках.

Детская народная дразнилка. Не про Боголюбского — имя можно подставить любое.

– Андрей, напомню: я — за базар отвечаю. Феодор — ворует противу тебя, и тому имею подтверждение. Осенью, перед ледоставом, пришёл в Балахну, что у Городца Радилова на Волге, разбойный ватажок. Местных — побили-порезали. Встали на зимовку. Мне, по «Указу об основании», велено Волгу от татей чистить — я и послал людей, они тот ватажок вырезали. Среди прочих шишей речных, убит там был и попец один. На нём была взята грамотка епископа Ростовского, писанная перед Успением Богородицы. Вскоре после твоего возвращения сюда. В которой тому попу велено набирать вольных людей, идти к Балахне и ставить там епископский двор. Грамотка у меня с собой. Есть и довидки от тех разбойничков, что живыми взяли.

Был у меня зимой такой эпизод. С привлечением онов из черемисов. На том месте теперь моё селеньице, там тиун по имени Колотило вколачивает. Закон и порядок — в головы туземцев, сваи — в землю, под пристань и склады.

– По воле твоей, как в «Указе» сказано, мне даны все земли от Стрелки до граней селений русских. Епископ же шлёт своих людей ставить своё владение на моей земле. Это воровство. Против меня, как владетеля. Против тебя, как «Указа» — создателя.

– К-какое… К чему это ты?! Где твоя… эта… Балахна, а где моя… Софья?!

– К тому. Феодор на волю твою, в «Указе» изложенную — наплевал. Наплевал на волю — наплюёт и на честь. «Единожды солгавший — кто тебе поверит?».

Классика жанра. Дискредитация противника по посторонним, не относящимся к конкретному делу, эпизодам. Я бы ещё и утопление Новожеи вспомнил. Но Андрей той истории не оценит. А тут просто — спор хозяйствующих субъектов. Откусил Федя землицы, да не по чину.

– Не верю!

Это «не верю» к чему? Оно ж всё проверяется! У меня и грамотка с епископской печатью есть, и из разбойничков кто-то ещё живой — сам сможет расспросить. Выше по Волге можно свидетелей найти…

А! Дошло! Андрей не верит знаниям епископа о делах Софьи. Так это тоже ловится!

– Проверь. Прикажи ему доставить Софью сюда, в Боголюбово. Не сделает — значит наслышан о её грехах. Значит — грех был. Значит — он про то знает и молчит. И греховодников — покрывает. Или ещё чего задумал.

– «Ещё чего» — чего?!

– Ох, Андрей… Мы все не вечны. Придёт день, и ты землёй накроешься. Лет-то тебе… Брат твой, Глеб Перепёлка сидит в Переяславле Южном. Крепко сидит и никуда переходить не хочет. Младших братьев — «гречников», как и племянников «торцеватых» — сынов старшего брата Ростислава, ты с Руси выгнал. По смерти твоей Залесье твоим сынам достанется. Тут Феодор сынкам твоим и скажет: ты не есть честной русский князь, ты есть дитя греха, отрыжка похоти и смрад прелюбодеяния. Сыны-то твои и призадумаются. Сделают чего епископ попросит. По его слову — жить да править будут. Так и уйдёт из рук их власть, песком меж пальцев высыпется.

Для средневековой родовой аристократии вопрос законности рождения есть вопрос жизни и смерти, вопрос самого существования. Возникающие сомнения — решаются беспощадно и кроваво.

Вынужденный участвовать в делах Андрея, я оказался втянут и в истории о незаконности детей аристократов. Перебирая и обдумывая возможные ситуации, выучился разбираться «в материале». И, естественно, стал видеть возможные сходные сюжеты в других владетельных домах. Или — создавать их.

– Не верю.

– По второму кругу воду толчём. Проверь — прикажи Феодору привезти Софью. Немедля. По лицу его… ты ж его давно знаешь? — Сам поймёшь.

– А дальше её куда? В застенок? Не позволю!

– Зачем? С чего я начал: у тебя есть толковый верный поп? Пусть он её исповедует.

– Исповедь человеческая есть тайна божеская! Ни попу — мне пересказать, ни мне — слушать такое…

– А ты за занавеской постоишь. Тайно. Пересказа и не будет. И опять же — ты Софью знаешь. По ответам её, по голосу поймёшь — правду ли она говорит. А уж если она Господу солгала… Чтобы она словами не сказала…

Андрей снова зарычал. В бешенстве. И застонал. В тоске. Два этих оттенка чувств, смешивающиеся, слившиеся в одном звуке…

Впрочем, он быстро овладел собой.

– Индо ладно. Поглядим.

И пошёл к двери.

– Стой! А я? Мне тут сидеть — не с руки. Я к Лазарю на подворье пойду. Мне тут с приказчиками надо… Насчёт просьб моих… полотна — аж пищит… не забудь — списочек вот… мне ещё во Владимир сбегать, торг тамошний глянуть, мастеров разных надобно…

Мгновение он с недоумением смотрел на меня. Какое-то полотно… Тут, факеншит уелбантуренный! — мир рушится! Вся жизнь его! И царство земное, и царство небесное… Мастеров каких-то… зачем?!

Потом лицо его приняло особенно злобное выражение:

– Сбежать надумал?! Опять задурил, обошёл, пыли напускал, словес назаплетал…

– Тю! Ты мозгу-то пошевели! Князь, факеншит! От тебя сбежать — не велик труд. Вон (я похлопал по сухой стенке застенка) — сыра земля. Мне — мать родна. Но куда я от Всеволжска своего сбегу?! В карман сунуть да унести? Да уж, Андрей свет Юрьевич, накинул ты мне веревку пеньковую на шею, набил кандалы тяжкие на ноженьки резвые. И не в том дело, что на Стрелке самоцветы-яхонты на кустах растут, а в том, что там дела мои, там жизни моей кусок вбит-вкопан. Куда я от него сбегу?

Андрей недоверчиво рассматривал меня. Потом вздохнул:

– Поклянись.

– Блин! Да сколько ж можно?! Я не клянусь! «И пусть будет ваше да — „да“, а ваше нет — „нет“». Неужели трудно слова Христовы запомнить?!

Он ещё несколько мгновений рассматривал меня в темноте нашего подземелья. Я старательно делал лицом «вид, внушающий доверие». С мощным оттенком простодушного недоумения: как же так?! Мне, всегда и везде такому честному и правдивому — и не верить?!

Стоп. Я не прав. «Доверие» из самых последних вещей, которые можно выпросить у Боголюбского. После — «снега зимой». Тогда от «чуйств» переходим к конкретике.