Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 7. Звездные дневники Ийона Тихого. Из воспоминаний Ийона Тихого

— Ну, — сказал я, — что вам... — и поправился: — Вам нужна моя помощь?

Тяжело дыша, он сделал какой-то неопределенный жест рукой; я понял, что он хотел бы внести свой груз в комнату, но у него уже нет сил. Тогда я взялся за мокрую, жесткую бечевку, которой был обвязан ящик, и внес его в коридор. Когда я обернулся, визитер уже стоял рядом. Я показал ему вешалку, он повесил плащ, бросил на полку шляпу, насквозь промокшую, превратившуюся в бесформенный кусок фетра, и, не очень уверенно ступая, вошел в мой кабинет.

— Чем могу служить?— спросил я после продолжительного молчания.

Я уже догадывался, что это еще один из моих необыкновенных гостей, а он, все не глядя на меня, будто занятый своими мыслями, вытирал лицо носовым платком и вздрагивал от холодного прикосновения промокших манжет рубашки. Я пригласил его сесть у камина, но он, даже не соизволив ответить, схватился за этот свой мокрый ящик, поволок его, толкая, переворачивая с ребра на ребро, оставляя на полу грязные следы, которые свидетельствовали о том, что во время неведомого мне странствия ему не раз приходилось ставить ношу на залитые лужами тротуары, чтобы перевести дух. Только когда ящик очутился на середине комнаты и пришелец мог постоянно держать его в поле зрения, он будто осознал вдруг мое присутствие, посмотрел на меня, пробормотал что-то невнятное, кивнул, неестественно большими шагами подошел к креслу и погрузился в его уютную глубину.

Я уселся напротив. Мы молчали довольно долго, однако по необъяснимой причине это выглядело вполне естественно. Он был немолод, пожалуй, около пятидесяти. Лицо его привлекало внимание тем, что вся левая половина была меньше, словно не поспела в росте за правой; угол рта, ноздря, глазная щель были с левой стороны меньше, и поэтому на лице его навсегда запечатлелось выражение удрученного изумления.

— Вы Тихий?— спросил он наконец, когда я этого меньше всего ожидал.' Я молча кивнул.— Ийон Тихий? Тот... путешественник? — удостоверился он, наклонившись вперед. Он смотрел на меня недоверчиво.

— Ну да, — подтвердил я. — Кто же еще мог бы находиться в моей квартире?

— Я мог ошибиться этажом, — буркнул он, будто думая о чем-то другом, гораздо более важном, и неожиданно встал. Инстинктивно коснулся сюртука, хотел было его разгладить, но, словно поняв тщетность этого намерения— не знаю, смогли бы помочь его изношенной до крайности одежде самые лучшие утюги и портновские процедуры, — выпрямился и сказал: — Я физик. Моя фамилия— Мольтерис. Вы обо мне слышали?

— Нет, — сказал я. Действительно, я никогда о нем не слышал.

— Это не имеет значения, — пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем ко мне.

Он казался угрюмым, но это была задумчивость: он обдумывал про себя какое-то решение, ранее принятое, и послужившее причиной этого визита, ибо сейчас им вновь овладело сомнение. Я чувствовал это по его взглядам исподтишка. У меня было впечатление, что он ненавидит меня— за то, что вынужден мне сказать.

— Я сделал открытие, — бросил он внезапно охрипшим голосом.— Изобретение. Такого еще не было. Никогда. Вы не обязаны мне верить. Я не верю никому, значит, нет нужды, чтоб мне кто-либо верил. Достаточно будет фактов. Я докажу вам это. Все. Но... я еще не совсем...

— Вы опасаетесь? — подсказал я тоном благожелательным и успокаивающим. Ведь они сумасбродные дети, безумные, гениальные дети.— Вы боитесь кражи, обмана, да? Можете быть спокойны. Стены этой комнаты видели и слышали об изобретениях...

— Но не о таком!!!— решительно вскричал он, и в его голосе, в блеске глаз на мгновение проступила невообразимая гордость. Можно было подумать, что он— творец Вселенной.— Дайте мне какие-нибудь ножницы,— произнес он хмуро, в новом приливе угнетенности.— Или хотя бы нож.

Я подал ему лежавший на столе нож для разрезания бумаги. Он перерезал бечевку резкими и размашистыми движениями, разорвал оберточную бумагу, швырнул ее, смятую и мокрую, на пол с намеренной, пожалуй, небрежностью, словно говоря: «Можешь вышвырнуть меня, изругав за то, что я пачкаю твой сверкающий паркет, — если у тебя хватит смелости выгнать такого человека, как я, вынужденного так унижаться!» Я увидел ящик в форме почти правильного куба, сбитый из оструганных досок, покрытых черным лаком; крышка была только наполовину черная, наполовину же — зеленая, и мне пришло в голову, что ему просто не хватило лака одного цвета. Ящик был снабжен замком с шифром. Мольтерис повертел диск, похожий на телефонный, заслонив его рукой и наклонившись так, чтобы я не мог увидеть сочетания цифр, а когда замок щелкнул, медленно и осторожно поднял крышку.

Из деликатности и чтобы его не спугнуть, я снова уселся в кресло. Я почувствовал— хоть он этого не показал,— что Мольтерис благодарен мне за это. Во всяком случае, он как будто несколько успокоился. Засунув руки в глубь ящика, он с огромным усилием— даже щеки и лоб у него налились кровью— вытащил оттуда большой черный аппарат с какими-то кожухами, лампами, проводами... впрочем, я в таких вещах не разбираюсь. Держа свой груз в объятиях, словно любовницу, он бросил сдавленным голосом:

— Где... розетка?!

— Там. — Я указал ему угол рядом со стеллажами, потому что во второй розетке торчал шнур настольной лампы.

Он приблизился к книжным полкам и с величайшей осторожностью опустил тяжелый аппарат на пол. Затем размотал один из свернутых проводов и воткнул его в розетку. Присев на корточки у аппарата, начал передвигать рукоятки и нажимать на кнопки; вскоре комнату заполнил нежный певучий гул. Вдруг на лице Мольтериса изобразился страх; он приблизил глаза к одной из ламп, которая, в отличие от других, оставалась темной. Он слегка пощелкал по ней пальцем, а увидев, что ничего не изменилось, лихорадочно выворачивая карманы, отыскал отвертку, кусок провода, какие-то металлические щипцы и, опустившись перед аппаратом на колени, принялся лихорадочно, хотя и с величайшей осторожностью копаться в его внутренностях. Ослепшая лампа неожиданно заполнилась розовым свечением. Мольтерис, который, казалось, забыл, где находится, с глубоким вздохом сунул инструменты в карман, встал и сказал совершенно спокойно, так, как говорят «сегодня я ел бутерброд с маслом»:

— Тихий, это — машина времени.

Я не ответил. Не знаю, понимаете ли вы, насколько щекотливо и трудно было мое положение. Подобного рода люди— те, что изобретают эликсир вечной жизни, электронный предсказатель будущего или, как в этом случае, машину времени,— сталкиваются с величайшим недоверием всех, кого пробуют посвятить в свою тайну. Психика их ранима, болезненна, они боятся других людей и одновременно презирают их, ибо знают, что обречены просить у них помощи; понимая это, я стараюсь в.такие ответственные минуты соблюдать величайшую осторожность. Впрочем, что бы я ни сделал, все было бы плохо воспринято; обращаться за помощью изобретателя заставляет отчаяние, а не надежда, и ожидает он не благожелательности, а насмешек. Впрочем, благожелательность— этому научил его опыт— оказывается только введением, на смену которому обычно приходит пренебрежение, скрытое за уговорами, ведь его, разумеется, не раз и не два пробовали отговорить от этой идеи. Если б я сказал: «Ах, это необыкновенно, вы действительно изобрели машину времени?» — он, возможно, бросился бы на меня с кулаками. То, что я молчал, озадачило его.