Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 7. Звездные дневники Ийона Тихого. Из воспоминаний Ийона Тихого

Вид нацеленного на нее объектива приводит в действие так называемый фокусно-подхвостный рефлекс, при помощи которого Природа пытается защитить это невинное создание от настырных зевак. Правда, смраднючка, будучи немного близорука, иногда принимает за фотоаппарат такие предметы, как портсигар, зажигалка, часы и даже ордена и почетные знаки, но не в последнюю очередь потому, что некоторые туристы перешли на миниатюрные аппараты, а тут легко ошибиться. И если в последнее время смраднючка многократно расширила радиус поражения и вырабатывает до восьми мегасмрадов на гектар, то и это лишь оттого, что использование телеобъективов приняло массовый характер.

Не следует думать, будто я считаю неприкосновенной всю космическую флору и фауну. Безусловно, людогрызка-жевальница, дылдак-расплющик, ням-ням облизунчик, сверлушка ягодичная, трупенница шмыгливая или всеядец-ненасыт не заслуживают особой симпатии, как и все свирепейники из семейства автаркических, к которым относятся Gauleiterium Flagellans, Syphonophiles Pruritualis, он же порубай ножевато-хребтистый, а также буянец-громоглот и лелейница нежно-удавчатая (lingula stranguloides Erdmenglerbeyeri). Но если хорошенько подумать и постараться сохранять беспристрастность, то почему, собственно, человеку позволено срывать цветы и засушивать их в гербарии, а растение, которое обрывает и засушивает уши, следует так уж сразу объявлять чем-то противоестественным? Если звукоед-матюгалец (echolalium impudicum Schwamps) размножился на Эдоноксии сверх всякой меры, то и за это вину несут люди. Ведь звукоед черпает жизненную энергию из звуков. Раньше для этой цели он использовал гром, да и теперь не прочь послушать раскаты грозы; но вообще-то он переключился на туристов, каждый из которых считает долгом попотчевать его набором самых гнусных ругательств. Дескать, их забавляет вид этого созданья природы, которое у них на глазах разрастается под потоком матерщины. Разрастается, верно, но причиной тому энергия звуковых колебаний, а не омерзительное содержание слов, которые выкрикивают вошедшие в раж туристы.

К чему же все это ведет? Уже исчезли с лица планет такие виды, как голубой взбесец и сверлизад упырчатый. Гибнут тысячи других. От туч мусора распухают пятна на солнцах. Я помню еще времена, когда лучшей наградой ребенку было обещание воскресной прогулки на Марс, а теперь раскапризничавшийся карапуз не сядет завтракать, пока отец не устроит специально для него взрыва Сверхновой! Транжиря ради подобных прихотей космическую энергию, загрязняя метеориты и планеты, опустошая сокровищницу Заповедника, на каждом шагу оставляя после себя в просторах галактик скорлупу, огрызки, бумажки, мы губим Вселенную, превращая ее в огромную свалку. Давно уж пора опомниться и потребовать строгого соблюдения природоохранного законодательства. В убеждении, что каждая минута промедления опасна, я бью тревогу и призываю к спасению Космоса.

Эти строки я выдавливаю на глиняных табличках» сидя перед своей пещеркой. Раньше я часто задумывался» как же это делалось в Вавилоне» но никак не мог предположить» что мне придется этим заниматься самому. Тогда» наверное» глина была лучше» а может быть, клинопись больше подходит для такого способа письма.

У меня глина все время распадается или крошится, но все же это лучше, чем царапать известняком по сланцу — я с детства не переношу скрежета. Теперь уже никогда не стану называть первобытную технику примитивной. Прежде чем уйти, профессор долго наблюдал, как я мучаюсь, высекая огонь, а после того, как я один за другим сломал консервный ключ, наш последний напильник, перочинный нож и ножницы, он заметил, что доктор Томпкинс из Британского музея сорок лет назад попробовал скалыванием изготовить из кремня обыкновенный скребок, какие делали в каменном веке, но только вывихнул себе запястье и разбил очки, а скребка так и не сделал. Профессор добавил еще что-то о презрительном высокомерии, с которым мы привыкли смотреть на своих пещерных предков. Он прав. Мое новое жилище убого, матрас совсем сгнил, а из артиллерийского бункера, в котором мы было так хорошо устроились, нас выгнала старая больная горилла, которую черт принес из джунглей. Профессор утверждает, что горилла нас вовсе не выселяла. И это тоже правда— она не проявляла агрессивности, но я предпочел не оставаться с ней в таком тесном помещении, а больше всего меня нервировали ее игры с гранатами. Может быть, я и попытался бы ее прогнать— я заметил, что она боялась красных банок с консервированным раковым супом, которых там еще много осталось, но боялась она их не слишком сильно, а кроме того, Мара-моту, который теперь открыто признается в шаманстве, заявил, что узнал в обезьяне душу своего дяди, и потребовал, чтобы мы ее не раздражали. Я обещал не делать этого, а профессор, ехидный, как всегда, буркнул, что я проявляю сдержанность не из-за дяди Марамоту, а потому, что даже больная горилла остается гориллой. Мне очень жаль бункера; когда-то он служил одним из пограничных укреплений между Гурундувайю и Лямблией, но — теперь уже ничего не поделаешь — солдаты разбежались, а нас выкинула вон обезьяна. Я все время невольно прислушиваюсь, потому что забавы с гранатами не должны кончиться добром, но пока слышны только стоны объевшихся урувоту и ворчание того павиана с подбитым глазом, про которого Марамоту говорит, что это не простой павиан, но если я не буду делать глупостей, то и он, наверное, тоже не перейдет к действиям.

Солидная хроника должна иметь датировку. Я знаю, что конец света наступил сразу после периода дождей и с тех пор прошло несколько недель, но я не могу сказать, сколько, потому что горилла отняла у меня календарь, в котором я записывал важнейшие события раковым супом с тех пор, как кончились чернила в авторучках.

Профессор убежден, что это вовсе не конец света, а только конец нашей цивилизации. И в этом я вынужден с ним согласиться, ибо нельзя события таких размеров мерить своими личными неудобствами. Ничего страшного* не произошло, говорил поначалу профессор и предлагал Марамоту и мне что-нибудь спеть, однако, когда у него кончился трубочный табак, он потерял душевное спокойствие и после попытки курить кокосовые волокна отправился в город за новым табаком, хотя вполне представлял себе, чем грозит в теперешних условиях такое путешествие. Не знаю, увижу ли я его еще когда-нибудь. Но тем более я чувствую себя обязанным описать жизнь столь великого человека для потомков, которым предстоит возродить цивилизацию. Моя судьба сложилась так, что я вблизи мог наблюдать наиболее выдающихся личностей эпохи, и кто знает, не будет ли Донда признан первым среди них. Но сначала надо объяснить, как я оказался в африканском буше, который сейчас стал ничьей землей.